Трое - Кен Фоллетт

Она глянула на солнце: в самом деле пора уходить.

– Вы сделали вдвое больше меня.

– Я привык к этой работе. Я провел здесь, приезжая и уезжая, двадцать лет. Так что тело приспособилось к этому труду.

Когда они приближались к поселку, небо стало желто-пурпурным.

– А чем еще вы занимались… когда вас тут не было? – спросила Карен.

– Ну… отравлял колодцы, похищал христианских младенцев.

Карен засмеялась.

– Насколько эта жизнь напоминает вам Калифорнию? – перевел разговор на нее Дикштейн.

– Здесь восхитительно. Здесь приходится столько работать, что женщина в самом деле чувствует себя наравне с мужчиной.

– Похоже, вас волнует эта тема.

– Вы никогда не высказывались по этому поводу.

– Послушайте, я думаю, что вы правы; но для людей куда лучше дарить свою свободу, чем брать ее.

– Это звучит, – бросила Карен, – искусным извинением, когда вообще ничего не хочешь делать.

Дикштейн рассмеялся.

Входя в поселение, они прошли мимо молодого человека на муле, который с ружьем поперек седла ехал патрулировать границы поселения. Обстрелы с Голанских высот, конечно, прекратились, и детям не приходилось больше спать в подвалах, но кибуцники продолжали патрулировать. Нес свою вахту и Дикштейн.

– Я пойду почитать Мотти, – сказал Дикштейн.

– Могу я с тобой?

– Почему бы и нет? – Дикштейн посмотрел на часы. – У нас еще есть время помыться. Заходи ко мне в комнату минут через пять.

Они расстались, и Карен направилась в душ. Кибуц – прекрасное место для сирот, думала она, стягивая одежду. Родители Мотти погибли – отец во время атаки Голанских высот в ходе последней войны, мать же была убита за год до того, во время нападения федаинов. Оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка их гибель явилась трагедией; но он продолжал спать в той же комнате, есть в той же столовой и вокруг него было не меньше сотни взрослых, которые любили его и заботились о нем – он не был вверен попечению брезгливой тетки или престарелых дедушки и бабушки или, что было бы хуже всего, сиротского приюта. И у него был Дикштейн.

Смыв с себя пыль, Карен натянула чистое платье и отправилась в комнату Дикштейна. Мотти уже был здесь и располагался на коленях Дикштейна; посасывая большой палец, он слушал «Остров сокровищ» на иврите. Дикштейн был единственным человеком из всех, кого знала Карен, который говорил на иврите с акцентом кокни. На этот раз его речь была еще более странной, ибо он читал на разные голоса, изображая героев книги: высокий голос мальчика Джима, глуховатый – Джона Сильвера, полушепот сумасшедшего Бена Ганна. Сидя под желтоватым светом электрической лампочки, Карен наблюдала за ними двумя: какой мальчишеский вид у Дикштейна и каким взрослым кажется малыш.

Когда глава подошла к концу, они отнесли Мотти в его спальню, поцеловали его на прощанье и пошли в столовую. Карен подумала, что если и дальше они будут всюду показываться вместе, то все примут их за любовников.

Они сели рядом с Эстер. После ужина она рассказала им историю, и в глазах ее посверкивали задорные искорки молодой женщины:

– Когда я прибыла в Иерусалим, тут говорили, что, если у тебя есть пуховая подушка, ты можешь купить дом.

Дикштейн охотно заглотнул наживку:

– Каким образом?

– Хорошую пуховую подушку можно было продать за фунт стерлингов. С этим фунтом ты уже мог вступить в общество взаимного кредита, которое предоставляло тебе заем в десять фунтов. Затем ты находил кусок земли. Владелец его был согласен принять десять фунтов наличными, а остальные в виде векселя. Значит, теперь ты был землевладельцем. Ты шел к строителю и говорил: «Можешь построить для себя дом на этом участке земли. А мне нужна всего лишь небольшая квартирка для меня и моей семьи».

Они дружно расхохотались. Дикштейн посмотрел в сторону дверей. Карен проследила за его взглядом и увидела на пороге незнакомца, грузного человека лет сорока с лишним, с грубым мясистым лицом. Дикштейн встал и направился к нему.

– Не разрывай себе сердце, девочка. Этот не из тех, из кого получаются мужья.

Карен посмотрела на Эстер и снова уставилась на двери. Дикштейн уже исчез. Через несколько минут она услышала шум отъезжающей машины.

Эстер положила свою старую морщинистую руку на гладкую чистую кисть Карен и сжала ее.

Карен никогда больше не видела Дикштейна.

Нат Дикштейн и Пьер Борг сидели на заднем сидении большого черного «Ситроена». Вел его телохранитель Борга, и автоматический пистолет лежал на переднем сидении рядом с ним. Они мчались сквозь непроглядную тьму, и впереди летел только конус света от фар. Нат Дикштейн испытывал страх.

Ему никогда не доводилось видеть себя глазами тех, кто смотрел на него со стороны и для которых он был блистательным агентом, уже не раз доказывавшим свою способность выживать в самых невероятных условиях. Позже, когда игра вступала в свои права и ему оставалось лишь полагаться на свой ум, вплотную рассматривая стратегию действий, возникающие проблемы и людей, с которыми он сталкивался, места для страха не оставалось; но сейчас, когда Борг лишь коротко сказал, что нуждается в нем, он ничего не знал, не мог предвидеть и собраться. Он знал лишь, что ему придется повернуться спиной к пришедшему к нему миру и трудной работе, где он возделывал землю под солнцем и воспитывал малыша; что его ждут впереди лишь неописуемый риск и большие опасности, напластования лжи, боль, кровь и, возможно, смерть. Так что он сидел в углу сидения, плотно сжав ноги, скрестив руки, наблюдая за смутными очертаниями лица Борга в полумраке салона, пока страх перед неизвестностью угловатым комком лежал у него под ложечкой, вызывая приступ тошноты.

В неверных отблесках света Борг походил на великана из волшебных сказок. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глубоко запавшие глаза, затененные густыми бровями. Ребенком он не раз слышал, что уродлив, так и вырос с этим убеждением – он уродлив. Когда он чувствовал определенное замешательство – вот как сейчас, то руки его беспрестанно находились около лица, прикрывая рот, потирая нос, поглаживая лоб в подсознательных попытках скрыть нерешительность. Как-то в редкий момент расслабления Дикштейн спросил его: «Почему вы на всех орете?» – на что получил ответ: «Да потому что все долбаные красавцы».

Дикштейн работал под началом Борга десять лет, но так и не проникся симпатией к этому человеку. Ему казалось, что он понимал несчастную беспокойную натуру Борга; он уважал его профессионализм и его одержимую преданность разведке Израиля, но, с точки зрения Дикштейна, этого недостаточно, чтобы полюбить человека. Когда Борг врал ему, у него всегда были на то весомые причины, но Дикштейн от всей души презирал любую ложь.

Он отвечал ему тем, что обращал тактику Борга против него же. Он отказывался сообщать, куда направляется, или откровенно врал. Он никогда не действовал строго по расписанию, когда занимался оперативной работой и был в поле: он просто звонил или слал послания с безапелляционными требованиями. А порой он просто скрывал от Борга часть или полностью план своих замыслов. Это не давало Боргу возможности вмешиваться, предлагая свои собственные схемы, что обеспечивало несколько более высокий уровень безопасности, хотя Боргу приходилось иметь дело с политиками и налаживать сотрудничество с оппозицией. Дикштейн знал, что его положение неколебимо – на его счету было много триумфов, которые и обеспечивали карьеру Борга, – и он выжимал из своего положения все, что оно могло дать.

– После Шестидневной войны, – заговорил Борг, – одна из самых ярких личностей в Министерстве обороны написала бумагу, озаглавленную «Неминуемое уничтожение Израиля». Она содержала следующие аргументы. Во время Войны за Независимость мы покупали оружие у Чехословакии. Когда советский блок принял сторону арабов, мы обратились к Франции, а потом к Западной Германии. Как только арабы узнали об этом, немцы тут же прервали все сделки. Франция объявила эмбарго после Шестидневной войны. И Британия, и Соединенные Штаты неизменно отказываются снабжать нас оружием. Один за другим мы теряем источники вооружения.

Предположим, что мы можем возмещать эти потери, постоянно находя новых поставщиков и создавая собственную военную индустрию, но даже в этом случае не подлежит сомнению тот факт, что в гонке вооружений на Ближнем Востоке Израиль обязательно проиграет ее. В ближайшем будущем богатство нефтедобывающих стран будет расти. Наш оборонный бюджет уже является непосильной ношей для национальной экономики, когда наши враги просто не знают, на что потратить свои миллиарды. Когда у них десять тысяч танков, нам нужно шесть тысяч, когда у них двадцать тысяч, нам нужно двенадцать тысяч; и так далее. Просто каждый год удваивая свои запасы оружия, мы пустим ко дну экономику без единого выстрела.