Трое - Кен Фоллетт

Нат стоял у конторки портье, оформляя счет. Просмотрев его, протянул кредитную карточку на имя Эда Роджерса и ждал, чтобы подписать счет. И в это время голос у него за спиной произнес по-английски:

– Боже мой! Никак, это Нат Дикштейн?

Его охватил ужас. Как и любой агент, выступающий в другом обличье, он жил в постоянном страхе перед случайной встречей с кем-то из далекого прошлого, кто может разоблачить его. Но, как и любой другой агент, он готовился к таким ситуациям. Правило было простое: «Кто бы там ни был, ты его не знаешь». К этому их готовили в школе.

Дикштейну пришлось сразу же вспомнить все, чему его учили. Первым делом, он бросил взгляд на клерка, который в данный момент записывал его, как Эда Роджерса. Клерк никак не отреагировал на обращенные к Дикштейну слова: то ли не понял или не слышал их, то ли не обратил внимания.

Чья-то рука хлопнула Дикштейна по плечу. Он соорудил на лице смущенную улыбку и повернулся, со словами на французском: «Боюсь, что вы спутали меня с…»

«Юбка ее была задрана до пояса, лицо пылало от наслаждения, и она страстно целовала Ясифа Хассана».

– Это в самом деле вы! – воскликнул Ясиф Хассан. И тут, возможно, из-за того, что перед ним предстало то ужасное мгновение в Оксфорде двадцать лет назад, Дикштейн на долю секунды потерял контроль над собой, выучка изменила ему, и он сделал самую крупную ошибку за свою деятельность. Потрясенный, он произнес:

– Господи, никак Хассан.

Тот улыбнулся, стиснул его руку и сказал:

– Сколько лет… должно быть… прошло больше двадцати лет!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая, что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.

– Вроде так, – пробормотал он. – А что вы тут делаете?

– Я живу тут. А вы?

– Вот-вот уезжаю. – Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал «Эд Роджерс». Нат глянул на часы: – Черт, мне нужно на самолет.

– У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.

– Я заказал такси…

Хассан обратился к портье.

– Отмените вызов… и заплатите водителю за беспокойство. – Он протянул несколько банкнот.

– Я в самом деле спешу, – пробормотал Дикштейн.

– Так двинулись! – С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.

Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении, Дикштейн последовал за ним.

Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе – всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.

Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:

– Вы в данное время живете здесь?

– Здесь европейская штаб-квартира моего банка.

– Что это за банк?

– «Седар-банк» из Ливана. Но чем вы занимаетесь?

– Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино – и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.

– Со своим углем в Ньюкастл.

– Я и сам начинаю так думать.

– Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.

– Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. – Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн, он всегда может заключать договоры и торговать вином.

– Итак, – улыбнулся Хассан, – ваш дом в Палестине, а мой – в Европе.

Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.

– Как дела в банке? – спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова «мой банк» – то ли «банк, который принадлежит мне», то ли «банк, которым я управляю», то ли «банк, в котором работаю».

– О, достаточно хорошо.

Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине, но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.

– Вы женаты? – спросил Хассан.

– Нет. А вы?

– Нет.

– Как странно, – удивился Дикштейн.

Хассан улыбнулся.

– Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.

– Ну, кое за кого я отвечаю. – Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил «Остров сокровищ».

– Но вы что-то отводите глаза, – подмигнув, бросил Хассан.

– Насколько припоминаю, именно вы были дамским угодником, – смущаясь, напомнил Дикштейн.

– Да, были денечки.

Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.

– Спасибо, что подбросили меня.

Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.

– Никак не могу понять, – сказал он. – Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.

Дикштейн подал ему руку.

– Простите, что вынужден так спешить. – Он вылез из машины.

– Не забывайте… и звоните, как только будете здесь, – бросил Хассан.

– Всего хорошего. – Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.

И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.

Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.

Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:

– Господи, ну и горячая штучка.

– Давай не будем говорить на эту тему, – предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, – но ругать некого, кроме самого себя.

К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к «Джорджу». Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.

– Слушай, Нат, – начал Кортоне, – я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?

– Да, – ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.

Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.

Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану, ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.

За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.

По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной – хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.

У Хассана больше не было богатства. Да по арабским стандартам он вообще никогда не был сказочно богат, но всегда имел возможность есть изысканную пищу, шить себе дорогие костюмы, получать лучшее образование, и он невольно усвоил манеры, присущие арабской аристократии. Его дедушка – известный врач – своему старшему сыну дал медицинское образование, а младшего направил в бизнес. Младший, отец Хассана, продавал и покупал ткани в Палестине, Ливане и Трансиордании. Под британским управлением бизнес процветал, а иммиграция сионистов расширила рынок сбыта. К 1947 году семья обладала магазинами по всему Леванту и владела родной деревушкой около Назарета.