Солнце в воротах храма. Япония, показанная вслух - Дмитрий Викторович Коваленин

всё это Ками, которые оживают и обладают магической силой, если правильно к ним относиться.

Пустота в литературе. Очарование печалью вещей

К концу VIII в. по воле императоров все главные мифы и легенды Японии постепенно собрали в одну из первых летописей, которую назвали «Ко́дзики» – «Сказания о деяниях древности». И там есть такая фраза:

«Ками не существуют вне природы, сами по себе, они в вещах, наполняя каждую из них божественным смыслом. Ками – одухотворённость всех вещей во Вселенной».

Фактически то было первая попытка сформулировать понятие МО́НО-НО-АВА́РЭ – появление вещи из себя, раскрытие её сути, выплывающей к нам из небытия. Из абсолютной пустоты вдруг появляется вещь, и эта вещь начинает говорить.

Как писалось в тех же «Кодзики», лучше всего вещи начинают проявлять себя, когда мы рассказываем о них какую-нибудь историю. Как хайку или танка, о которых мы ещё поговорим, так и долгие, неспешные рассказы. Японская проза – то есть длинные повествования – до сих пор так и называется: МО́НО-ГАТА́РИ. Где МО́НО – вещь, а КАТА́РУ – говорить. Буквально – «говорящие вещи».

Классическая японская литература – это повествование говорящих вещей. Вот почему, когда мы читаем что «Записки у изголовья» XI в., что «Повесть о принце Гэндзи» XIII-го., что «Женщину в песках» уже XX-го, – мы постоянно ловим себя на странном ощущении: мы хотим увидеть там живых людей, но эти люди присутствуют там лишь как некие тени. Зато сколько вокруг вещей! Какой-нибудь глиняный чайник может описываться полторы-две страницы. А потом вдруг случайно мелькнёт человек, который и наливает из него чай.

Моногатари – это и есть ви́дение себя через вещи, синтоизм в чистом виде: наши вещи сами за нас говорят. Об одном и том же чайнике поэт может написать три разных хайку – и это будут уже три разных чайника. Которые и покажут нам одного и того же поэта с трёх разных сторон.

Вот, пожалуй, это и отличает японскую культуру от той же китайской, островной взгляд на пустоту – от континентального.

Отрешись от этих вещей, говорят тебе мудрецы на континенте. Ведь вокруг столько места! «Хочешь воспарить к астралу – отринь от себя эту бренность вещей и рвани к небесам!»

Но у островитян-то и земли с гулькин нос, и вещей раз два и обчёлся. Они, наоборот, в каждой малой вещичке пытаются смысл найти. Может, лучше вслушаться в каждую – и найти в ней нечто неповторимое? То, что никто бы и не расслышал в этой потускневшей безделушке там, на Большой Земле?

Вот и Сэй-Сёнагон ещё в XI в. рассуждает в своих записках:

«Мне нравится, если дом, где женщина живёт в одиночестве, имеет ветхий и заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд, сад зарастёт полынью, а сквозь песок на дорожках пробьются зелёные стебли… Сколько в этом печали и сколько красоты!»

Для японцев очень важно, чтобы в объекте было сконцентрировано время. Наполненное событиями, наполненное людьми. Вот он, этот знаменитый термин-катамаран – эстетика САБИ-ВАБИ.

ВАБИ – очарование простыми вещами. Её можно условно сравнить, например, с «эстетикой потёртой джинсы́». Однажды в нашу жизнь пришли джинсы, и потёртость вдруг стала модной. Да настолько, что вскорости из неё стали делать и гламур, и глянец – уже супер-протёртые эти джинсы, да ещё и с дырками, и всё это стало стоить отдельных денег. С практической точки зрения – абсурд. Чем же это объяснить?

А просто человек понял, что история вещи гораздо ценней, чем её сиюминутная функциональность.

И вот это уже – чисто японское. «Ва́би» – красота в простоте, а «са́би» – очарование архаичности. И всё это сливается в едином восприятии, как музыка в стереозвуке. В этом двойственном термине – простота выражения, которая уносит тебя вглубь веков. Это как машина времени, на самом деле. Ты чувствуешь на кончиках пальцев ушедшие столетия, проваливаешься в Историю – только оттого, что прикоснулся к этому предмету. Да просто посмотрел на него!

Или, скажем, уникальное искусство КИНЦУ́ГИ («золотые заплаты»). Вот разбилась у вас любимая чашка. Что будем делать? Склеивать? А вокруг говорят: ох, лучше выкинуть, ведь это несчастье приносит…

Но у японцев – любая трещинка, любой изъян неотъемлемы от истории этой чашки. Она не заслуживает ни забвения, ни маскировки. Давайте, наоборот, выделим её золотом или серебром! И вот эту чашку склеивают всё тем же лаком уруси, добавив в него золотой или серебряный порошок, – и рождается новый шедевр. Разбитая чашка перерождается, можно называть это реинкарнацией, как угодно. Но в первую очередь – таким образом восстанавливается связь предмета с его духом-ками. И тут уже фантазия работает на полную катушку, ведь это очередная работа с пустотой.

Всё пропало, исчезло, сломалось – а ты создал заново. Потому что вспомнил о духе того, что исчезло. Это работа с памятью, со временем, с прожитыми жизнями. Разговор с предками. Искусство не забывать о том, что было раньше, для того, чтобы продвигаться вперёд. Современные технологии могут меняться сколько угодно, но грош им цена, если вовремя не вспомнить: а как там делала моя бабушка?

Кстати о бабушках. Несколько лет назад посчастливилось мне переводить гениальный мультфильм «Твоё имя» Макото Синкая. Такое красивое фэнтэзи о девочке и мальчике в современной Японии. Он живёт в Токио, она – в затерянной меж гор деревушке. Но благодаря современным технологиям – смартфонам и интернетам – их жизни начинают чудесным образом пересекаться. Возникают параллельные миры, и она вселяется в него, а он в неё. Этот парадокс разрастается, ещё немного – и они оба просто исчезнут, растворятся в наползающей Пустоте!

Но тут за всей этой фантастической катавасией встает фигура девочкиной бабушки – седенькой жрицы старого деревенского храма, которая живо находит причину «сбоя» – и придумывает, как детишек расколдовать. Очень показательная история о том, как важно общаться с прошлым, которое даёт нам и силы, и мудрость, чтобы одолеть наползающую Пустоту. Тут нам и простота ваби, и старина саби – в очень искреннем, незамутнённом виде.

Пустота в мире цвета

В древнем японском языке было всего три цвета: красный (АКА́Й), лазурный (АО́Й) и жёлтый (КИИРО́Й). То есть, конечно, сегодня у них есть слова и для всех остальные цветов – как и у нас, а то и поболе, – но те слова не изначально японские, а заимствованные, они все пришли потом.

Белый и чёрный за цвета не считались. И то, и другое – это отсутствия цвета; пусто́ты, которые нужно чем-нибудь заполнять.

Современный коричневый