Что глаза мои видели (Том 1, В детстве) - Николай Карабчевский

С тех пор, как я запомнил то, что твердо знали все взрослые, т. е. который сейчас год и сколько мне самому лет (мне минуло шесть), я вырос в собственных глазах и не считал себя больше маленьким.

Этому много способствовало и то, как на этот раз прошли для меня праздники. Раньше для нас делали только "кукольные елки", которые ставились на круглый стол и мы сами с кузинами их украшали, а Надежда Павловна приносила сластей.

В этом году дело обстояло иначе.

Елка была настоящая, большая и не у нас, а у бабушки, посреди большого зала.

Было много взрослых, а детей мало; мне сверстника совсем не нашлось.

Было не очень весело.

Мама поиграла на рояле, и все чинно ходили вокруг зажженной елки.

Зато я был вполне вознагражден полученным с елки подарком.

Когда я только вошел в зал, я сразу его заметил и тотчас же подумал: не мне ли?

Как раз, оказалось, мне.

Это была лошадь, совсем как настоящая, большая, вся в шерсти, с седлом, которое можно было, отстегнув подпругу, снимать и вновь надевать.

Раньше у меня было много игрушечных лошадей, и в упряжке, и под седлом, но все были гораздо меньше. Эту же я едва-едва мог двигать, а вставив ноги в стремена, на ней можно было ,,ехать галопом", т. е. качаться сколько угодно.

Кроме "бабушкиной елки", было и еще кое-что новое в эти праздники.

Утром, в первый день Рождества, к нам "впустили слободских мальчиков ,,со звездой".

Они ходили из дома в дом, вертели звезду и пели.

Я видел это в первый раз.

Большую бумажную звезду они сами смастерили, оклеили золотою бумагой и пестро разрисовали.

Когда они ушли, Матреша очень ворчала. Они наследили мокрым снегом и ей пришлось убирать за ними.

Священники и певчие из нескольких церквей приезжали к бабушке "славить Христа" и я теперь присутствовал при этом.

В день нового года я проснулся под звуки духовой музыки. Может быть так бывало и раньше, но я этого не помнил. Теперь же я, полуодетый, кинулся к окну столовой, выходившей во двор, и увидел, что посреди двора стояли кругом музыканты в флотской форме и один, с белой палочкой в руке, стоявший в середине круга, командовал, как им играть. Самый плотный из всего хора музыкант страшно надувал свои щеки, выдувая басовые ноты из огромной трубы, перекинутой через его плечо.

Музыка продолжалась довольно долго и вся дворня высыпала во двор послушать. Под самый конец вдруг заиграли "Боже Царя храни", мама мне сказала, что это музыка в честь нашего Царя. Из бывших во дворе кое-кто стал креститься; думая, что так надо, перекрестился и я.

В Крещение выпало нам и еще развлечение, самое памятное.

Бабушкин Иван ("Ванька"), не малый выдумщик вообще, выпросил у мамы позволения "представить комедию" у нас в зале.

С несколькими приятелями, матросами дядиного экипажа, он затеял давно это дело и не мало суетился по этому поводу.

В день представления он был весь в хлопотах: собрал со всего дома самые разношерстные ширмы, ставил и переставлял их, пока, наконец, уставил их в одном из концов залы так, что выходила, как бы, комната, в самой середине которой он поставил одно золоченое кресло, взятое из гостиной.

Он объявил мне, что это будет "дворец Герцога". Потом он уставил несколько рядов стульев "для публики", а в самом первом ряду несколько кресел "для господ".

Мама, Надежда Павловна, две кузины, я с сестрой и заняли эти места.

Когда подъехал дядя Всеволод, с двумя молодыми офицерами своего экипажа, они сели рядом с нами.

Следующие ряды были заняты какими-то "соседками", со своей детворой. А дальше, почти у входа, сбившись в одну кучу, были на лицо все наши и бабушкины "люди". Тут были из девичьих все горничные, был повар Василий с женой своей Авдотьей, стряпухой для людей, был наш кучер Николай с женой Мариной, был бабушкин кучер Марко и гигантского роста Елена-прачка.

Были и еще, но всех не разглядишь. Пришел и "Федя-адмиральский", но самого адмирала не было, иначе он сидел бы с нами в первом ряду.

Еще я заметил "Аронку-портного", - и мудрено было его не заметить. Он пробрался вперед и так задирал свою голову, что его жиденькая бородка смешно топорщилась на виду у всех.

Представление началось еще засветло так, что, когда актеры стали появляться, видно было, что бороды у них мочальные, а лица густо разрисованы.

На золоченное кресло сел ,,Герцог" и представление началось.

Сам Иван и еще другой, такого же как он роста, молодец стояли по бокам герцога; но они ничего не говорили. Только Иван делал иногда суетливые знаки туда, где, из-за невысокой ширмы, виднелась чья-то макушка и откуда, потом, выходили другие актеры.

У ,,герцога", одетого ,,по царски", в длинный синий балахон, усеянный оранжевыми треугольниками, на голове была корона "как настоящая", из золоченной бумаги. Иван же и его товарищ при герцоге, были в коротких, полосатых балахонах синего и оранжевого цвета, но штаны на них были собственные.

Я знал, что и синий и оранжевый коленкор дала Ивану Надежда Павловна, а шили балахоны в девичьей.

Что именно представлялось и чем все кончилось, я или тогда не очень понял, или теперь не помню. Но зато очень запомнил одну фразу, повторенную множество раз на разные лады.

Герцог говорил вновь появившемуся на его зов из-за ширмы актеру, одетому также, как Иван и его товарищ, с тою только разницею, что он был подпоясан и в руке у него был настоящий, матросский палаш.

"Пойди и приведи ко мне непокорного сына Адольфа"!

А тот, ловко выворачивая в руке обнаженный палаш, отвечал, становясь на одно колено:

"Пойду и приведу твово непокорного сына Адольфа"!

Затем он удалялся и возвращался вновь, ведя за руку безусого, одетого в оранжевую куртку, актера, на голове которого был красный кумачовый колпак, причем отчеканивал отчетливо:

"Пошел и привел твово непокорного сына Адольфа"!

Сестра запомнила эти слова и тотчас повернула их против меня.

Когда я не хотел сразу с нею в какую-нибудь игру играть, или за что-нибудь на нее "дулся", она, гораздо более меня сильная, подкрадывалась ко мне сзади, стискивала меня и, подталкивая вперед, влекла меня, куда хотела, причем непременно приговаривала;

"Пошла и привела непокорного сына Адольфа"!

Это меня смешило и я сдавался сразу.

Когда кончилась "комедия", которая всем понравилась, похлопали в ладоши. Я усердствовал дольше других.

После этого Иван, не успевший переодеться, лихо играл на гармонике, а какой-то матрос, одетый "по мужицки" сплясал казачка и так бойко шел "в присядку", что всё ширмы дрожали и их другие актеры, повысунувшись, стали придерживать.

Мама благодарила "актеров", а Надежда Павловна пригласила их всех в чистую людскую для угощения.

На лице Ивана сияло торжество.

Он несколько дней еще после этого ходил не так, как всегда, а как-то "по актерски".

Участие Ивана в этом "представлении" меня очень с ним сблизило. Он стал в моих глазах чем-то особенным, отличным от остальной дворни. Он был очень сильный. Ребенком он чаще других носил меня на руках. Теперь же он охотно проделывал предо мною все свои артикулы, показывая разные фокусы на картах и строил гримасы, передразнивая кого угодно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

В этом году я ближе познакомился со всеми нашими дворовыми людьми.

Как мне ни внушала, в свое время, Марфа Мартемьяновна, чтобы я "не шатался по людским и задворкам", находя это неприличным, я всюду любопытствовал и, при всяком удобном и неудобном случае, был с кучерами в конюшне или сарае, или беседовал с кем-нибудь из дворовых в людской.

Проделывать это мне было особенно легко как раз теперь; с уходом Марфы Мартемьяновны настало междуцарствие в ожидании выписанной из Франции гувернантки.

Я чувствовал, что везде меня принимают с ласкою и доверием и очень гордился этим. В "большую людскую" я любил заглядывать, когда смеркалось и там зажигали огни. Это знаменовало, что собираются к ужину.

Мне всегда предлагали "хлеба - соли откушать" и давали место на скамье у стола. Из огромной дымящейся "макитры" для меня вылавливали деревянной ложкой пару, другую ,,рванцев" или "галушек", которые я обожал и которые тепло, как-то особенно вкусно, проходили по всему моему телу.

К концу же лета и всю осень меня, обычно, угощали лучшим куском арбуза, который взрезывали тут же, заставив его предварительно потрещать под нажимом рук того, кто его держал и потом взрезывал. Так проверялось насколько он вызрел. Обыкновенно угадывали в совершенстве: ,,режь этот"! - скажет кто-нибудь - и арбуз оказывался кровяно-красным, сочным, с совершенно вызревшими черными семенами.

Ничего не может быть вкуснее сочного, холодного арбуза с куском только что испеченного, еще тепловатого ржаного хлеба.

Арбузы и дыни на многих подводах привозились из бабушкиных деревень и в большом погребе их были навалены целые кучи. "Люди" бесконтрольно могли их потреблять; их ели и в полдник, и в обед, и в ужин. К "господскому" столу подавались только отборные "туманы", или "астраханцы", хранившиеся в малом погребе, ключ от которого был "при буфете".