Что глаза мои видели (Том 1, В детстве) - Николай Карабчевский

Невыразимое никакими словами чувство обиды возникало в моей груди при этих словах седеющего милого "дядюхи", которого я живо себе представлял моим однолетком, переносящим тяжкие муки...

Хорошо, что бабушки не было уже на свете, иначе я возненавидел бы ее.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Александр Дмитриевич Кузнецов, бабушкин пасынок, по окончании войны, также вернулся в Николаев и поселился в том малом флигеле, рядом с нашим, где пожил недолго "генерал-ополченец". Во время Крымской кампании был не в Севастополе, а где-то на Дунае, где командовал отрядом военных судов. Ранее он очень отличился, командуя парусным кораблем "Ростиславом", в Нахимовской эскадре, которая победоносно уничтожила турецкий флот у Синопской бухты. За участие в Синопском бою у него на шее висел Владимирский крест с мечами, с которым он никогда не расставался. В его храбрости и, вообще, в том, что он был превосходным моряком, никто не сомневался, Подчеркивали также его ригористическую честность в отношении казенного имущества, что далеко не было общим правилом тогда во флоте. В заслугу ему ставили и то, что он оставался верен парусам, пренебрежительно отзываясь о паровых судах, которыми пришлось ему командовать на Дунае.

Но утверждали все, что на службе это был лютый зверь, а не человек.

При своем бешенном нраве и педантичной требовательности по службе, он "порол матросов нещадно", офицеров же сажал за малейшее упущение под арест, причем изругивал неистово.

В Николаев он вернулся адмиралом, только что выпущенным в отставку, ,,с мундиром и пенсией".

Вместе с адмиралом приехал с Дуная и его бывший денщик и вместе повар, Федор Хохлов, получивший к тому времени также "чистую".

Он был помоложе Александра Дмитриевича, но странно походил на него всем внешним обличием своим. Немного пониже его ростом, своею походкою на растопыренных слегка ногах, словно в ожидании качки, круто закрученным хохолком волос над самым лбом и серо-оловянными глазами, как будто никуда не глядящими, он был вылитый портрет самого адмирала. Только волосы на его усах и бачках темнели еще своею естественною чернотой, а не были густо, иссиня-черно, нафабрены, как у адмирала.

Александр Дмитриевич звал его "Федей" и Федя, казалось, был весьма ему предан. Он был единственной прислугой адмирала; никто больше "не допускался" к нему ни для каких услуг. Федя убирал его три комнаты, "ходил" за ним и готовил ему обед, который подавался, минута в минуту, в 12 часов "по адмиральской пушке".

Вставал адмирал ,,с петухами", очень рано и ложился спать "с курами", также рано.

Каждое утро он "заходил в церковь перекрестить лоб", а по воскресеньям и праздникам отстаивал и утреню и обедню в адмиралтейском соборе, причем стоял в алтаре и нередко делал замечания священнослужителям, если усматривал какие-либо непорядки.

Он придавал большое значение "моциону" и много ходил, гуляя всегда по одной и той же аллее на бульваре или по ,,бульварчику" перед нашим домом. Если какой-нибудь встречный матрос не отдавал ему во время "чести", или не сторонился на его дороге, он без церемонии пускал в него палкой, или зонтиком, и изругивал его, как последнего.

Одевался он всегда очень легко и своеобразно. Поверх отставного сюртука (без погон) летом он надевал люстриновую темно-серую пелеринку, а зимой в рукава холодную "Николаевскую шинель", без мехового воротника. На голове у него всегда была форменная фуражка старинного образца, с кокардой.

По части гигиены у него была своя формула, которую он любил всем внушать: "держи ноги в тепле, голову в холоде, а брюхо в голоде".

За четверть часа до обеда адмирал обязательно бывал уже у себя. Летом у него было занятие, которому он предавался со страстью: он избивал мух своим носовым платком и добивался того, что в его спальне не было ни одной мухи.

После обеда Федор закрывал наружные ставни адмиральского флигеля; это обозначало, что адмирал будет отдыхать.

Часов около трех тот же Федя появлялся с кипящим самоваром, ставил его на крыльце у входа во флигель, раскрывал наружные ставни, а затем входил с самоваром в адмиральские покои.

В начал пятого часа адмирал снова отправлялся на бульвар, где к этому времени на "адмиральской площадке" собирался целый синклит отставных моряков.

Бульвар тянулся вдоль реки Ингула, по которому сновали суда, по направлению к адмиралтейству и обратно. Паровые суда и суденышки, их командиры и вся команда подвергались самой беспощадной критике зорких наблюдателей. Все никуда не годилось: командиры "приставать не умели", матросы ,,гребли как бабы", а "паруса ставили, как прачки развешивают белье", офицеры - шаркуны и фанфароны.

Величайшее торжество наступало на "адмиральской площадке", когда удавалось наблюсти хотя бы самую легкую "аварию", а уж если пароход неуклюже врезывался колесом в пристань и колесо трещало, то оживленным пересудам не бывало конца.

Все эти отставные капитаны первого ранга и адмиралы обязательно носили форму, им присвоенную, и в случае манкировки молодыми офицерами в отдании им чести, тут же распекали их громогласно, не стесняясь присутствием дам.

Наблюдая, по-видимому, вполне добрые отношения адмирала к его "Феде", я начинал сомневаться, точно ли Александр Дмитриевич был таким зверем на службе, каким его расписывали.

Познакомившись ближе с Федором, который не тяготился моей болтовней, я стал расспрашивать его о прежней службе, о том, где он побывал и каково было его начальство.

Вначале он видимо отмалчивался, ограничиваясь короткими фразами, вроде: "ничего, служили", или "всего видали".

Но однажды, когда я заговорил об адмирале и о том, что он был, как говорят, зверем на службе, Федор обмолвился: "шкур много со спин спустил, что и говорить", и тут же прибавил - "ничего, вторые наросли"!

Но я не отставал, хотелось знать: неужели он и его, Федю, с которым теперь так ласков, тоже наказывал?

Федор помялся, а затем, побагровев, признался, что тоже ,,получил линьков не мало", и тут же прибавил: "да, ведь, он бешенный, что с него спрашивать..." Еще он обмолвился, что особенно жестоко его наказал адмирал однажды, когда они стояли с судном в Феодосии за то, что он пошел без спроса готовить к купцу на свадьбу и к утру был не в порядке. С тех пор, прибавил Федор, ,,в погоду всю спину ломит".

Меня всего трясло при этом рассказе и я, волнуясь, спросил его: ,,как же вы остались у него служить"?

- А чего не служить. Теперь я вольный, теперь не смеет... Да и он обошелся, тоже привык.... Жалованье аккуратно платит, - объяснил мне Федор.

Что Александр Дмитриевич был действительно ,,бешенный", этому были и явные доказательства.

Раз, когда мы с сестрой уже подросли и обедали в "большом доме", при нас разыгралась такая сцена.

К обеду, по какому-то торжественному случаю, был приглашен Александр Дмитриевич и кое-кто из родственников. О чем шла за обедом у "больших" речь, разумеется не помню, но было шумно, о чем-то спорили, все, как мне казалось, нападали на Александра Дмитриевича, а он с ними не соглашался.

Вдруг он, весь побагровев, вскочил из-за стола, с шумом отодвинул стул, кинулся к выходной двери и сильно хлопнул ею за собой.

Все остолбенели, а бабушка ему вслед пустила: "головой"!

После обеда мама, очень взволнованная, заходила к нему и говорила потом, что застала его лежащим в постели с холодным компрессом на голове.

На другой день он ходил к бабушке "просить прощения" и, говорили, становился перед нею даже на колени.

От приливов к голове он избавлялся только "фонтанелями", которые ему цирюльник Иван Федорович - армянин открывал то на одной руке, то на другой. Лекарской операцией перевязки "фонтанелей" заведывал неизменный Федя.

Александр Дмитриевич терпеть не мог докторов и никогда к ним не обращался.

Когда бабушка стала прихварывать, она завела "домашнего врача", славившегося в то время в Николаеве морского врача, Антона Доминиковича Миштольда. Старик Мазюкевич, который ,,по- родственному" лечил раньше нас всех, к тому времени уже умер.

У Антона Доминиковича были две страсти: считая себя преимущественно оператором и не имея случая оперировать в морском госпитале, так как там был другой хирург, он очень любил хотя бы приватно "что-нибудь порезать", затем очень любил балагурить и шутить.

Первая страсть привела его неожиданно к крупной неприятности.

У адмирала Александра Дмитриевича издавна на самой верхушке кончика носа была небольшая затверделая шишка, которую он, для красоты, чернил, как чернил и свои жидковатые волосы на голове и усы и бачки.

"Доминикич" (так, попросту, мы, дети, звали нашего доктора) долго приставал к адмиралу, чтобы он позволил ему "тронуть ланцетом" его "шишечку", чтобы "выпустить кашку" и освободить совершенно правильный нос от неуместного придатка.

Долго не сдавался Александр Дмитриевич, к которому Доминикич, в качеств "домашнего для всего дома врача", считал своим долгом по воскресеньям заходить перед "адмиральским часом" выпить рюмочку водки и закусить горячим растегаем. Неожиданно для всех, вдруг "адмирал сдался", желая отделаться от своей шишки.