Что глаза мои видели (Том 1, В детстве) - Николай Карабчевский

Но скоро, когда мама оправилась, все в доме о нем забыли, кроме Марко, который не упускал случая кольнуть им Николая.

Николай на это, махнув рукой, умолкал. Я страдал за него и в такие минуты забывал, что он расшиб маму, и чувствовал только его жгучую обиду. Он был добрый, иначе не холил бы так и не берег не только "Мишку" и "Черкеса", но и старого (еще отцовского), рысистого жеребца "Митридата", которого редко запрягали, только в одиночку, "для тихой езды" и держали на конюшне "доживать свой век".

Николай, по его собственным словам, "вырос в конюшне". Он очень гордился пройденной еще у покойного моего отца "выучкой" и был не только искусный кучер, но и большой знаток и любитель лошадей.

Смертельной обидой было бы для него, если бы его вздумали ,,обойти", когда он "шел" на своей паре, или в одиночку на "Мишке".

Когда я уже подрос, я по его указанию выпрашивал у мамы позволения прокатиться с Николаем на "Мишке", в легких "проездных" бегунках по Купеческой улице. По праздникам там бывали людные катанья и импровизированные состязания "на собственных" рысаках.

,,Мишку" знали все кучера и "охотники" в городе и очень хотели бы его "обойти", но это им никогда не удавалось.

Стоило посмотреть, как "Мишка" отчетливо и ровно чеканил мускулистыми задними ногами. Николай торжествовал: "налегке ему ни почем.. Поклонись на прощание"!... пускал он по адресу отставшего бегуна.

Действительно, "Мишка" был конь замечательный и по резвости и по выносливости.

На правой его ляжки была характерная отметина: довольно углубленный рубец, плохо обросший дымчатой шерсткой.

Николай объяснил мне, откуда взялся у "Мишки" рубец. Еще двухгодовалым ,,в ночном" "Мишка" подвергся нападению волка и, с окровавленным задом, все-таки, отбился от него.

Выхваляя "Мишку", Николай никогда не упускал случая повторить то, что я от него слышал уже много раз:

- Ведь он у нас доморощенный, в Катериновке у папаши покойного вашего на первом счету был. Лошадь, можно сказать, золотая, особенная... Сами видали, кто его в городу обойти может, а ведь тоже лошади не плохие...

А ход тебе какой: сырое яйцо положи ему промеж ушей, не уронит. Папенька ему, масть в масть, и пару подобрал, тоже вороной... Ну куда, и году не потрафил, - загонял его "Мишка"... "Черкеса" второго заганивает, а ведь из-за хода только и польстились. Уж куда тут! Истинной пары ему не найти".

Во двор все знали, что "Мишка" лошадь "особенная". Когда Николай подавал к крыльцу, не было случая, чтобы мама, сестра и кто бы ни садился в экипаж, не заметил и не приветствовал "Мишку". Кто только не давал ему сахара!

Даже тот случай, когда пьяный Николай вывернул маму, и тот послужил к прославленно "Мишки".

Если бы не "Мишка", мамы не было бы в живых. Когда подбросило экипаж о тумбу, "Черкес" ошалел и метнулся подхватить, но "Мишка", сразу поняв в чем дело, уперся как вкопанный и не дал ему понести.

Если бы лошади тогда понесли, не уцелел бы никто.

Выходило ясно, как Божий день, что "умный Мишка" спас жизнь нашей мамы.

Понятно, поэтому, что он, в сущности, был членом семьи нашей, а вовсе не лошадью.

Сам Николай и тот хорошо сознавал услугу, тогда ему "Мишкой" оказанную.

Он пресерьезно и обстоятельно пояснял:

- Кабы тумба слева пришлась, он ("Мишка") завсегда бы ее обошел, а то она справа, ему и не видать, а тот ("Черкес") прет куда ни попало, не разбирая... Спасибо "Мишке", он ему подхватить не дал, я сам бы живой не остался.

Николай и "Мишка" были самыми большими моими приятелями из всего двора, но и все обитатели, более или менее, дарили меня своим приветливым вниманием. И я чувствовал себя легко и радостно в общей атмосфере ласковой приязни.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Как я научился грамот, и на каком году - не припомню. Всего вероятнее, что азбуке и складам научила меня сестра по буквам на картонных квадратиках, которые я складывал и раскладывал.

К этому времени две старые девицы Ильины, сестры ,,ученого моряка", славившегося своим каким-то изобретением по устройству пловучих маяков, открыли в Николаеве детскую школу, под названием "Детский сад".

Сначала он хотели принимать только девочек, но мама ездила к ним и они согласились, чтобы я, вместе с сестрой, также посещал их школу.

Всю зиму я был там единственным "учеником" среди целой стаи более меня взрослых "учениц".

С ними было очень весело, хотя ни одна из них мне не нравилась так, как нравились мне, например, "кузина Маня" или "новая тетя Лиза".

Во время рекреации, под наблюдением наставницы, устраивались разные игры, водились хороводы, пелись хором песни.

Особенно оживленно всегда проходила игра в "кошку-мышку".

Меня девочки тормошили ужасно. В качестве "кота" заганивали до того, что я садился в кругу на пол и не хотел больше никого ловить.

Тогда они все кидались ко мне, тащили из круга и говорили, что "мыши кота хоронят".

Всегда было весело и я, отчасти даже горделиво, старался быть на высоте своего исключительного положения.

Чему нас там учили - не очень припоминаю, помню только, что арифметику учили "по палочкам", которые раскладывали на столе и потом считали, то откладывая, то прикладывая по несколько палочек. Еще что-то мы изучали на кубиках, разноцветных шариках и картонных фигурах.

Сестры Ильины принимали в свою школу только малолетних и были пионерами, так называемой, "фребелевской" системы преподавания.

На следующую зиму я, опять таки, был единственным учеником в "пансионе г-жи Субботиной", где все ученицы были постарше не только меня, но и сестры.

Сюда мама нас устроила приходящими, главным образом, ради французского языка и грамматики, которые преподавала сама же Субботина, русская, но долго жившая заграницей. Муж ее служил где-то в посольстве и умер; она же была родом из Николаева.

Здесь мои соученицы совсем меня забаловали: угощали пирожками, конфектами; каждая хотела, чтобы я, за уроком, "посидел" подле нее.

В этом ,,пансионе для девиц" мы оставались недолго, только до весны, так как к лету, прямо из Франции, пароходом через Марсель и Одессу, должна была прибыть к нам в дом француженка-гувернантка, не говорящая по-русски.

Это ожидание было огромным событием в нашей детской жизни. О нем много говорили и домашние.

Бабушка несколько раз говорила по этому поводу маме: "надеюсь, не из Парижа ты ее выписала"?

Мы знали, что по рекомендации директрисы Одесского Института для благородных девиц, дальней нашей родственницы, мама уже списалась с "вдовою Жакото", проживавшей в Baumes-les-Dames близь Безансона, и что старшая ее дочь Клотильда, недавно прошедшая курс "Ecole Normale" в Безансоне, решилась ехать в Россию, чтобы стать нашею гувернанткою.

Мама очень стояла на том, чтобы мы изучали языки. Когда ушла от нас Марфа Мартемьяновна к дяди Всеволоду, нянчить Нелли, мама взяла к нам, в качестве приходящей бонны, англичанку, дочь местного переплетчика Милам, родившуюся уже в России. Мисс Элиза оказалась больше по названию "англичанка"; она вечно болтала с нами по-русски. От нее мы научились немногому; она не научила меня читать и писать по-английски, так как сама была полуграмотна.

От ее пребывания с нами я запомнил только одну песенку, начало которой помню и сейчас:

Djordgik podjik, pudnen pay

Kiss the girls, and make them cry . . .

Дальше этого дело у нас не пошло.

Позднее, мы еще ездили на уроки английского языка к одной обрусевшей датчанке, которая была замужем за англичанином, механиком адмиралтейства.

Она учила нас "по методе Робертсона. Ей я обязан тем, что могу и теперь еще читать английские журналы и книги, не без напряженной помощи, однако, лексикона. Но, разговорный английский язык, со своим условным произношением, которым плохо владела и сама учительница наша, так и остался для меня недосягаемым.

Когда, гораздо позднее, мне удалось побывать в Лондоне, меня любезно выслушивали, но не понимали.

На немецком языке мама, почему-то, не настаивала и нас с детства ему не учили.

Появление в нашем доме "mademoiselle Clоtilde Jacoto" имело место в конце лета.

Мы гостили в Кирьяковке у бабушки, где она жила обыкновенно до глубокой осени, когда нарочный привез маме известие, что давно ожидаемая гувернантка прибудет со следующим пароходом из Одессы.

Волнение наше стало неописуемым.

Мама хотела было одна ехать встречать ее, но мы решительно "увязались" за нею и она порешила, взяв нас, совсем переехать в город, чтобы разом наладить наш новый режим.

Накануне приезда "нашей гувернантки" мы уже были в городе и очень хлопотали (т. е. хлопотала мама, а мы неизменно только были в ее хвосте) относительно устройства для нее отдельной комнаты.

Прежняя комната сестры, большая, в три окна, где, когда она была маленькая, спала и Марфа Мартемьяновна, была теперь предназначена исключительно гувернантке. Сестре приготовили другую комнату, рядом, с таким расчетом, чтобы комната гувернантки была между сестры и моею спальнями; с другой стороны моя примыкала к маминой спальне.