Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

всегда в иудаизме, если устное учение за­писано, оно приобретает канонический статус. В данном случае рабби Нахман оставил распоряже­ние Натану из Немирова издать эти сказки с точ­ным переводом на иврит, напечатанным над ори­гиналом на идише. Когда в свое время современ­ный идишский рассказ дебютировал, он имел вид такой же двуязычной книги, сейфер, а не идиш- ской майсе-бихл. Натан написал предисловие на иврите, краткую биографию автора и другие на­ставления учителя, пролившие некоторый свет на тайный смысл сказок29. И как свойственно всякой кяите-сейфер, ее объем рос в геометрической про­грессии, поскольку каждое новое поколение до­бавляло собственные комментарии и коммента­рии на комментарии, начиная с подробного объ­яснения некоторых сказок, написанного Натаном из Немирова и впервые опубликованного после смерти Натана в 1845 г., до блестящего издания Сейфер сипурей майсес (Иерусалим, 1979)* которое я сейчас держу в руках и в котором собраны все комментарии, написанные с начала XX в.30.

Эти комментарии еще раз подтверждают те­зис, что контекст составляет девять десятых от смысла в искусстве рассказывания историй. Так как хасиды рабби Нахмана считали его гением по установлению космического смысла в случай­ных деталях, они обращали особое внимание на структуру и кажущуюся избыточность сказок. А поскольку они изучали этот текст точно так же, как другие священные тексты, они были увере­ны в многозначности сказок, в том, что они аб­солютно не допускают возможности существова­ния единственного и узкоаллегорического значе­ния. А из-за того что они были ди тойте хсидим, мертвые хасиды, то есть не признавали никакого другого учителя после смерти Нахмана, они счи­тали его самого скрытым героем этих сказок.

Среди множества традиций, которые брацлав­ские хасиды тщательно соблюдали, было раз и на­всегда установленное разделение труда между ив­ритом и идишем. Двуязычные тексты всегда были направлены на дифференцированную еврейскую публику. Поскольку иврит оставался языком об­разованных мужчин, корпус сказок, притч и снов Нахмана на иврите полнее и достовернее идиш- ского оригинала31. Идиш — для просте менчн, для простого народа, в особенности для женщин. Они гораздо реже были в состоянии обнаружить многослойность Писания, Талмуда и Зогара под поверхностью повествования. Их вполне могла удовлетворить увлекательная история и бесхи­тростная мораль32. Пока что все как обычно. Но поскольку впервые переписчик чувствовал себя обязанным сохранить разговорный характер повествования Нахмана, не отклоняясь ни на шаг от оригинала, и поскольку иврит использовался исключительно как высокий литературный язык, Натану пришлось изобрести смешанный иврит- ский стиль, который передал бы разговорный идиш Нахмана. В отличие от редактора книги Шивхей Бешт («Восхваления Бааль-Шем-Тову»), написанной на иврите, Натан не старался ком­пенсировать потерю достоверности, заставляя ивритскую версию звучать эхом Писания и уче­ности33. Наоборот, в тексте повсюду присутству­ют идишский синтаксис и лексика, часто даже в ущерб грамматике раввинистического иврита и возвышенному стилю раввинистической речи34. Как мог мыслитель и учитель масштаба Нахмана допустить подобное? Безусловно, квазиразговор- ный стиль намекал на ученого автора, который по загадочным причинам начал рассказывать сказ­ки, понятные только для идеального читателя (обязательно мужчины) и ученика Ребе.

Сходным образом удивляет идишский текст, напечатанный под ивритом. «Сказки» Нахмана из Брацлава полностью написаны не тем архаи­ческим стилем, который идишские редакторы и издатели использовали практически повсемест­но, а языком, на котором в реальности говорили в ту эпоху в Восточной Европе35. Здесь впервые признаки разговорного характера текста стали мерой его аутентичности. Все ученые ивритские обороты, которые слышны в речи рабби Нахмана, по-видимому, привнесены им самим, а не пере­писчиком, который пытался поднять разговор­ную речь до уровня литературного стандарта. Откровенная идиоматичность языка свидетель­ствует о рассказчике, который говорит с живой аудиторией.

Истории, которые рассказывали несколько раз для разных слушателей, неизбежно несут в себе множество смыслов. Будучи художественным произведением, в котором еврейская традиция используется в сугубо личных целях36, сказки тре­буют своего рода множественного толкования, обычно закрепленного за Писанием. В мистиче­

ских кругах бытовала мнемоническая формула для запоминания четырех уровней в понимании библейского текста — слово пардес, акроним слов пшат, ремез, драш[а] и сод37. Модель пардеса ни­когда не применяли по-настоящему к «Сказкам», хотя это вполне возможно. Четырехуровневая мо­дель прочтения имеет большое значение для по­нимания как традиционных хасидских коммен­тариев, так и критических исследований более позднего времени.

Чтобы воспринимать поэтический манифест Нахмана всерьез, уверовав, что всемирный фонд мотивов и сюжетов берет начало в первичном акте швиры, следует многому научиться, иссле­дуя структуру и язык сказок, согласно исконно присущей им брацлавской методике. Пшат, или контекстуальный подход, рассматривает сказки, которые рассказывают другие люди, как отправ­ную точку. Ключ к смыслу лежит в девиантной структуре сказки, в несоответствии, которое читатель видит между данной историей и всеми остальными сказками прошлого. Если порядок событий внутри сказки должен был принад­лежать к определенному типу, а в изложении Нахмана этот порядок исказился; если наруше­но традиционное для народной сказки правило о том, что все должно повториться трижды; или если стандартный мотив спящей красавицы пе­ревернут с ног на голову, значит, секрет тикуна в этой сказке, несомненно, кроется в этом откло­нении.

Драш, или гомилетический подход, ищет соот­ветствия внутри самого текста. Когда все сказки читаются аллегорически, каждый элемент сюже­

та объясняют, исходя из другого смысла, который кроется в традиционных источниках и концеп­циях. В этой схеме буквальное значение пропада­ет. Купец больше не купец, а переодетый Сатана. Царь — это Бог, а Царство Лжи — это мир люд­ских дел. Иногда рабби Нахман подбрасывает та­кие аллегорические ключи в самих сказках. Чаще они появляются в конце, в очень кратких ученых примечаниях мелким шрифтом, автором кото­рых предположительно был Натан. Некоторые утверждают, что это не более чем дымовая заве­са, сознательная попытка нейтрализовать самый высокий уровень прочтения, сод.

Будучи прочитанными как сод, каббалисти­чески, «Сказки» достигают сразу двух целей. Каждой жестокой неудаче на земле, каждому трудному вопросу соответствует драма, которая одновременно разыгрывается в горней реально­сти, и они зависят друг от друга. Сказки расска­зывают о столкновении миров и о силах добра и зла, которые сражаются между собой. Каждый от­дельный мотив — производное от Божественного соположения сфирот, тогда как весь сюжет по­вторяет — целиком или частично — лурианский миф о цимцуме, швире и тикуне. Это чтение толь­ко для взрослых посвященных мужчин.

Однако ни один из этих методов: ни струк­турный, ни гомилетический, ни каббалистиче­ский, не обращен к экзистенциальной драме са­мого рассказчика, а через него ко всякому слуша­телю сказки. Поэтому необходим еще один под­ход к «Сказкам», который не зависит от первич­ных структур сюжета, библейских и раввинисти- ческих источников или каббалистических сим­волов. Подтекст состоит в биографии и слож­ной личности самого рабби Нахмана. Это