Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

и пастушьи песен­ки, и даже мелодии маршей могут вести к Богу, и хасидизм шел рука об руку с музыкальным воз­рождением в среде евреев Восточной Европы. Но так же, как понадобился рабби Акива, чтобы раскрыть аллегорическое значение Песни Песней Соломона, только великий цадик, понимающий в священной тайнописи, мог найти Божественную эманацию в сказках, которые рассказывают про­стые крестьяне.

В Брацлаве существенной категорией была не имманентность, а тикун, миф о космиче­ском исправлении, восходящий к Ицхаку Лурии (1534-1572). Рабби Нахман первым предположил, что швира, первичный акт космического разру­шения, который рассеял искры святости по всей профанной вселенной, повлиял даже на сказки, которые рассказывают неевреи. Их внутренний порядок был нарушен вместе со всеми тайными и возвышенными материями, которые в них содер­жались. Но просто пересказать их с надлежащей каваной (интенцией, намерением) недостаточно. Тикун подействует, только если сами сказки осво­бодятся от профанной внешней оболочки. Лишь в этом случае цадик мог использовать улучшенную сказку для объединения сфирот и пробуждения учеников от дремы.

Таков был план творческого возрождения. Рабби Нахман был своего рода романтическим филологом, подобно братьям Гримм, которые

тогда же начали свой труд на полторы тысячи километров западнее22. Но если те искали в не­мецком народе простоты, которая воплотит в себе единство, то восстановительная программа рабби Нахмана была более космической и диа­лектической. Он не хотел создавать общий нар­ратив из разрозненных традиций — он порвал со всякой непрерывностью и начал все заново. Разработка совершенного камуфляжа была необ­ходима для маскировки конечной цели, состояв­шей в передаче подлинного смысла сказки. Этот смысл был закодирован в отклонении сказки от нормы. Чем сложнее сказка, детали ее сюжета, интрига, причудливый символизм, тем больше в ней искупительного веса. Чем больше сказка от­клонилась от изначального пути, тем очевиднее тот факт, что у нее действительно есть скрытый смысл23.

Рабби Нахман еще больше усложнил свою за­дачу, избрав именно тот тип повествования, ко­торый немцы называют Marchen, а по-русски обычно именуется «волшебной сказкой». Более естественным вариантом были бы легенды, чу­десные деяния и истории, зафиксированные в Талмуде, мидрашах и Майсе-бух — во всех этих типах текстов есть свидетельства о контакте свя­тых людей с Богом и со сверхъестественными явлениями. Некоторые из них давно приобрели священный характер; некоторые остались мест­ными легендами в Регенсбурге, Праге и даже в близлежащем местечке Окуп, где родился Бешт. Напротив, вундер-майсе рассказывает о магиче­ских снадобьях, которые изменяют облик чело­века, о юношах, которые превращаются в птиц,

о путешественниках, которые перешли реку Самбатион и оказались в еврейском Тридевятом царстве, где живут десять потерянных колен, о соблазнах и похищениях, о браках, которым не давали состояться на земле и они совершились на небесах. Чудеса были обычным делом, так же как и повторы, когда сюжет сказки состоял из от­дельных эпизодов. Обычно вундер-майсе считали вымыслом24.

Как романтично представлять себе рабби Нахмана, потомка двух хасидских династий, скитающегося по лесам и вникающего в устное народное творчество православных паломников и украинских крестьян! А как еще он бы дошел до «сказок, которые рассказывают другие народы»? Но Нахман не черпал вдохновение напрямую из народа, еврейского или нееврейского; он обра­тился к сборникам рассказов на иврите и иди­ше. О магических снадобьях он довольно мно­го мог прочитать в «Прекрасной истории» (Айн шейне гисторие), именуемой Бове-майсе, про­заической переработке идишской поэмы Элиягу Левиты «Бово д’Антона» (Исни, 1541), которая, в свою очередь, является переработкой итальян­ского рыцарского романа. Созданная Нахманом сказка «О царском сыне и дочери императора», повествующая о невесте и трех юношах, кото­рые добиваются ее руки, легко могла выйти из «Мордехая и Эстер, прекрасной и волшебной истории о женихе и невесте», самого популярно­го романа XIX в.25 на идише. Чтобы запутать сле­ды заимствования, он придумывал еврейские имена, места и обстановку. Если в истории о женихе и невесте Боруху, сыну рабби Фридмана, помогал Илия-пророк, то герои сказки Нахмана безымянны; ее сюжет нарушает законы приро­ды, действие происходит в абстрактном городе, дворце или пустыне. В новых архетипических условиях и внутри запутанной интриги эти пер­сонажи должны приобрести новое мистическое значение. Сочиняя сказки заново так, чтобы они открыли свои мессианские и каббалистические тайны, Нахман возвращал их в прежний вид, которого они никогда не имели в памяти еврей­ского народа. Ни один человек, если он не был величайшим цадиком своего поколения, не мог бы противостоять объединенной силе Сатаны и швиры.

Так что возвращение рабби Нахмана к волшеб­ным сказками было только исходным пунктом, так же как изучение современного немецкого фольклора вдохновило братьев Гримм собрать воедино рассыпавшиеся искры тевтонской ми­фологии и восстановить из них первичный миф. В свете того что они обнаружили в отдаленном прошлом, они пришли к выводу, что немецкие волшебные сказки, даже их собственный сборник «Детские и семейные сказки», представляют со­бой «разрушенный миф», нарратив веры, сокру­шенный европейским христианством26. Нахман воспользовался другим подходом, чтобы преодо­леть пропасть между мифом и обычной историей. Он решился реэтимологизировать многие из тех же самых волшебных сказок, доведя их до древнейших времен.

Используя термины Зогара, самой священ­ной из мистических книг каббалы, рабби Нахман разделял повествования «срединных дней», ко­торые рассказывали о прошедшем неполном из­бавлении, и протоповествования «изначальных лет». Первые говорят о милости Божьей в дале­ком прошлом, как, например, истории о праотцах или об Исходе из Египта, или же недавно, во вре­мена Бешта. Протоповествования представля­ют собой «самые архаичные воспоминания, тай­ные страхи и невысказанные фантазии человече­ской души»27. Более конкретно эти истории пер­вых лет предсказали великий акт окончательно­го избавления, который для Нахмана принадле­жал будущему. Поскольку окончательное избав­ление еще не произошло и Мессия еще не при­шел, истории обычно оставались незавершенны­ми28. Внося улучшения в беспорядок еврейских и европейских волшебных сказок, Нахман открыл язык чистого мифа.

Рабби Нахман разыграл трехактную драму своего перехода от радикализма к кризису, а от него — к творческому восстановлению мень­ше чем за два года. За четыре года, которые ему еще оставались, он овладел забытым искусством рассказывания историй. Как сообщает Натан из Немирова, учитель отдался этому душой и те­лом. Глубину его рассказов не выразить слова­ми; даже самая точная запись не сможет прав­доподобно передать драму, которая разыгрыва­лась, когда их впервые рассказывали вживую. «Обычно намеки вообще невозможно понять, если не видеть телодвижений (говорящего), по­качивания головы, знаков, передаваемых глаза­ми, простиранием руки и тому подобное, через которые точно поймет тот, кто хоть чуть-чуть по­нимает и впечатлится виденным, и очи его изда­лека увидят величие Господа и величие святого учения Его, которое может быть одето в разно­образные одежды, как разъясняется во всех свя­тых книгах» (6).

Как