Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов) - Роман Кофман

Утомившись, женщина прикрывала глаза — и молчала; потом подходила ко мне, осторожно прикасалась к моей руке и, преобразившись, тихо, спокойно и коротко говорила: «Вы устали. Я угощу вас яблочным пюре. Это вкусно. Я люблю это с детства».

Привыкнув к смиренному натурщику, женщина рассказала кое-что о себе, и я понял, что в детстве ее меню было разнообразным.

Отец ее был крупным рижским фабрикантом, и, когда стройная белолицая девушка, вскормленная на яблочном пюре, взбитых сливках и тертом шоколаде, пожелала учиться живописи всерьез, фабрикант не стал упираться и отвез девушку в Италию. Она вернулась перед войной с дипломом Флорентийской академии художеств, взглянула безучастным взглядом на отцовскую фабрику, с кирпичной стены которой было стерто его жесткое имя, постояла минуту, не мигая и не плача, у его могилы и через год уже была здесь, в деревянном, небрежно оштукатуренном доме, среди вмерзших в снег нечистот, среди суровых, решительных и не всегда сытых людей. Потом война закончилась; выжившие жадно вспоминали свои профессии, за окном играли чужие дети, о Риге напоминало яблочное пюре, о Флоренции — диплом Академии...

Увы, этот роскошный лист не произвел должного впечатления на председателя городского отдела Союза художников; белолицую женщину в союз не приняли; хлеб добывался случайными работами: диаграммы, портреты, транспаранты, — но ничего, не страшно, выжила; хватало и на любимое пюре. А картины все равно писала, вот они, на стенах (здесь, вы, конечно, понимаете — темновато), сейчас хочу написать картину «Сын». Вы будете стоять у окна и играть на скрипке, а мать незаметно войдет и станет у двери... Поработаем?

Белые руки снова начинали дрожать (как сохранить такую белизну кожи одинокими сибирскими зимами?), отрывистые, как бы случайные, мазки ложились на холст, женщина работала, будто творила невыученную молитву, а я вспоминал: где, в чьих глазах я видел такой же затаенный блеск?

...Белоколонный зал... мои друзья-сверстники на хорах... музыка...

53. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА.

8 ЯНВАРЯ 1943 ГОДА

«Уже два дня меня одолевает страх: неужели придет время, когда я буду лысоватым, полным, буду думать о том, как бы понравиться начальству, буду во всем соглашаться с человеком, от которого зависит мое благополучие, скрывать презрение к негодяям, молча, со снисходительной улыбкой выслушивать пошлости — неужели это ожидает всех?..

Впрочем, Михневу уже за пятьдесят, а он еще держится»...

54. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О ДЕВУШКЕ ПОД ДУШЕМ, О ДЕМОНЕ-ИНВАЛИДЕ, О ТОРГОВЫХ ГОСТЯХ, А ПО СУТИ — ОПЯТЬ О ЛЮБВИ

Какое яркое, нестерпимо яркое солнце! Весна в Сибири — это не та изнеженная юго-западная весна, которая, как девушка под душем, сначала не то боязливо, не то кокетничая, пробует пальчиками тепленькую водицу, затем постепенно, по миллиметру сдвигает вертушку крана, пока не станет горячо. Весна в Сибири — это взрыв, катастрофа, смещение пластов, запрещенный удар в солнечное сплетение. Снега еще вон сколько, до крыш, дел еще — уйма, но какие к дьяволу дела? Все — в пропасть, в классические тартарары, все — мимо! Каждый миг — ласковый, всякий случай — в радость. И все — смешно! Вот, к примеру: в опере на утреннем спектакле Демон упал на землю. Витал над грешною землей — и упал, веревка треснула. Нам смешно — а демон сильно ушибся и перестал петь, ушел на инвалидность.

И еще много смешного случается за длиннющий весенний, в синих сугробах, день; а вечером — провожанье, безбрежные паузы с подтекстом, крыльцо деревянного, в кружевах, на крепком фундаменте хозяйского дома — и снова молчание, и запах мехового воротничка, терпко и наивно смешанного с запахом ночного весеннего снега и нехитрых духов; и быстрый поцелуй; и долгий невесомый обратный путь, и пустынная каморка, в которой так жалко себя, и кровать с тремя досками вместо сетки, и выпитая залпом ночь.

А если провожанье раннее, то, не задерживаясь на крыльце, можно пройти в дом, поздороваться с моложавой ухватистой хозяйкой, проследовать во вторую комнату, которую сдавали четырем улыбчивым старикам-казахам, привозившим за тридевять земель мясо на местный, отнюдь не багдадский, базар; затем осторожно и по возможности быстро проскочить следующую проходную светлицу, где квартировали два молодых, но небритых гражданина из райских приморских мест — Миша и Шота (они наводняли здешний край партиями мочалок) — и, наконец, протиснуться в четвертую — и последнюю, комнатушку, которую на скромные свои гроши снимали три беззащитных существа — девушки-музыкантши.

55. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА.

10 МАРТА 1943 ГОДА

«Люблю сестру, люблю Андрюшку, люблю маму, люблю Игоря Тодорова, Вовку Саркисянца, папу люблю, майора Михнева, даже старшину Галайду!

Люблю Лену! Люблю Лену! Люблю Лену!».

56. АНДРЕЯ КУНИЦЫНА ЖДУТ СЛАДОСТНЫЕ И ПОЛЕТНЫЕ ДНИ

И вот оно — опьяняющее чувство свободы, свободы и движения; и в мышцах разлита изумительная легкость, и предстоящее лето (его начало, вопреки церковным и светским календарям, совпадает с началом каникул) представляется бесконечным, и впереди — никаких хлопот в казенном доме, а только длинная дорога и свидание; и впереди еще длинные-предлинные дни среди сосен, пропахших солнцем; и руки матери, разглаживающие хрустящий пододеяльник при свете не то луны, не то фонаря, что возле лодочной станции, и впереди еще — встреча с городом, с его повзрослевшими людьми, деревьями и домами; и еще — зелень футбольного поля; летняя, с преобладанием желтых пятнышек, пестрота противоположных трибун, облачко папиросного дыма (а, может, предвечернего тумана?), повисшее над полем; и одуряющее пляжное солнце, визг и плесканье, песок в волосах, бренчание гитары, бубновый король, выглядывающий из песка; девичьи тела — лежащие, склоненные, бегущие; и еще розовые вечера над Днепром и обрывки музыки с летней эстрады; и впереди еще — день рождения, восемнадцатый (восемнадцатый!) по счету, когда придут друзья — длинные выбритые дети — и девушки, пахнущие невиданной взрослой жизнью, и в передней будет толкотня, и ребята будут вынимать из девчачьих сумок бутылки и будут удивленно разглядывать возмужавшего именинника, приговаривая: «ну и ну!», «вот это да!», «ну, ты даешь!», а гвоздем вечера все равно буду не я, а моя сибирская залеточка (если сдержит слово и прикатит) — да мало ли что еще ожидает меня в эти сладостные и полетные дни — каникулы!

57. ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

А вот и первое утро восемнадцатилетнего гражданина. Солнечный луч на рукаве матери — она гладит мою сонную кисть и, улыбаясь, произносит официальные слова: «Поздравляю тебя, сынок, с днем рождения!». (Мама всегда теряется в подобных случаях, ей кажется, что нужно готовить какие-то особенные слова, и, не найдя их, она прибегает к банальным формулам). Я одеваюсь, осматриваю большую темную комнату (луч солнца переместился на стену, осветив часть книжной полки и бабушкино невыцветающее фото), затем не спеша, предвкушая легкий треск вскрываемого конверта, выхожу в парадное и открываю почтовый ящик.

Так и есть: ко дню рождения она не успевает, но завтра, кажется, представление ко двору состоится.

В ящике — два конверта, но о втором я вспоминаю позже, после завтрака.

58. ЧТО БЫЛО ВО ВТОРОМ КОНВЕРТЕ

«Тов. Куницыну Филиппу Антоновичу.

По уточненным данным, Ваш сын, красноармеец Куницын Александр Филиппович, находясь на фронте, погиб смертью храбрых 5 ноября 1943 г. при освобождении г. Киев.

Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины!

Райвоенком подполковник Нестеров. Начальник 2-й части капитан Шидловский».

Я медленно иду по перрону. Солнечно и ветрено. Я встречаю девушку — и согласитесь, что в жизни бывает не так уж много случаев, когда вы идете по перрону, и вас продувает ветер, и слегка касается солнце, и вы встречаете любимую.

Я с детства люблю смотреть на рельсы. Рельсы — воплощенная стройность, напряжение, бесконечность.

Вчера я соприкоснулся с бесконечностью. Мой разум — в растерянности, привольное пространство моей души, в котором живет эхо, — искривлено, и в нем пересекаются параллельные линии.

Вот они — передо мной, на полотне железнодорожного узла. Сливающиеся, исчезающие, скрещенные, раздвоенные — они похожи на вытянутые строгие письмена. Смутное воспоминание тревожит и томительно волнует меня, как недопроявленный отпечаток в кювете с проявителем; я ухожу в себя, напрягаюсь — и оно проявляется: ведь это же бучанский сосновый лес, только упавший навзничь!

Поезд, как и положено в особо волнующих случаях, опаздывает, и мысли мои — о брате. Вчера, всего лишь вчера, случилось непоправимое — мне исполнилось восемнадцать, и брат безнадежно отстал от меня. Мне исполнилось восемнадцать, и я, как старший, сидел с матерью, обняв ее голову (ах, где наша флорентийская художница!) — с шести вечера, когда мама пришла в себя, до утра. Слезы пробили мои глаза потом, когда я ушел из дома.