Рассказы - Альфред Хейдок

6

Настала зима. Опять служебная надобность несла меня в захолустье Приуралья — на этот раз в старинное село Ш. Автобусы ходили туда крайне редко. Выйдя на железнодорожной станции, я пристроился в сани к возвращающемуся в то же село колхознику.

Белый-пребелый снег искрился под полуденным солнцем, а изредка попадающиеся бугры отбрасывали голубые тени. Кругом безлюдье, голубая чаша неба над головой и ни души. Часа через два езды возница сказал:

— Вон за тем холмом (он показал кнутовищем) наше село. Скоро дома будем. Да никак (тут он приставил ладонь козырьком к глазам) покойника везут.

Я взглянул в указанном направлении и увидел вдали холм с одинокой елью на вершине. Из-за холма змейкой выползла похоронная процессия из нескольких подвод. Взгляд мой задержался на обитом красным кумачом гробу на передних санях.

Гроб грубо вторгался в белое безмолвие снегов, нарушая его. Рядом с гробом, обхватив, левой рукой крышку, сидела молодая женщина, а позади нее — что-то закутанное в старый плед: когда мы подъехали ближе, это «что-то» оказалось курносенькой девочкой.

Мой возница, почтительно освобождая дорогу, свернул под гору в нетронутый снег, остановил лошадь и, сняв шапку, перекрестился. Но тут произошло нечто неожиданное: поравнявшись с нами, сани с гробом заскользили боком, как это бывает зимою на так называемых раскатах. И со стуком ударились о наши сани. Гроб удержался на месте, но женщина слетела со своего места и повалилась мне прямо на руки, которые я едва успел подставить. От испуга ее большие серые глаза еще больше расширились, но лицо не выражало никаких эмоций — она была совершенно пьяна. Больше я ничего не успел заметить — я был ошеломлен совсем другим: от нее хлынула на меня волна нежного аромата жасмина…

… Жасмин зимой… Дулма и ее предсказание… Значит, Дулма подает мне знак, что эта пьяная баба с ребенком и есть царевна моей мечты, моя половина!

В оцепенении глядя на нее, я так и продолжал держать ее в руках, пока она сама не заговорила, едва ворочая языком:

— Пусти, чего держишь!

И вдруг, жеманно улыбаясь, с пьяной улыбкой добавила:

— Ишь обрадовался, щелкунчик, что я сама ему на руки пришла, — и перелезла обратно в своя сани.

— Пропадет баба — запьется, — сказал мой возница и тронул лошадь.

— А какая хорошая девка была! Недотрога. Спиртного в рот не брала. Стихи сочиняла и в клубе читала! Да вот…

— Ну что — «да вот»?

— Гармонист в селе был, гуляка… Сегодня его и хоронят. Не давалась ему Марьюшка. Он подружек подговорил, те напоили ее, и тут гармонист ее обгулял. Хотела Марьюшкина мать в милицию, в суд подать, да родители гармониста у нее в ногах валялись, упрашивали не губить парня и ЗАГСом прикрыть. Выдали.

— А как жили?

— Жили плохо. У мужа научилась вино пить.

Тут острая жалость стегнула меня по сердцу. Бойтесь жалости к женщине, потому что никто не знает, где кончается жалость и начинается любовь.

Возница замолчал. Мы уже подъезжали к дому. Я договорился с ним, что буду жить у него, пока не закончу всех своих дел.

Ужинали картошкой с солеными грибами, запивали крепким чаем со сливками. Хозяева старались поддерживать со мной разговор, но у меня все время стояла перед глазами пьяная ухмылка молодой женщины, а за ней чудился скорбный лик затоптанной, изломанной жизни, — я отвечал невпопад.

Ночью снились мне сумбурные сны.

Волнуется, как море, огромная толпа. Все куда — то спешат, толкутся друг о друга. Там же, среди толпы, ищу одно бесконечно дорогое мне лицо. Вот мелькнуло оно, вот уже засиявшие от радости глаза улыбнулись мне и руки потянулись навстречу, как оно вдруг исчезло в круговерти нахлынувшей толпы. Раздался отчаянный крик, и кто-то рядом со мной совершенно равнодушно, точно речь шла о брошенном на землю и растоптанном окурке, сказал: «Девушку раздавили».

От тоски и жалости просыпаюсь и тут же снова засыпаю. Вижу: громадный черный кот с зелеными глазами играет с пойманной полуживой мышью. Отпустит, даст ей отбежать немного и снова накроет лапой. Мышь роняет маленькие бисеринки крови, попискивает. Мне так хочется, чтобы ей удалось убежать, но чей-то безжалостный голос у самого моего уха произносит: «Никуда она уже не уйдет».

Горная страна. Зубчатые пики. Отвесные стены ущелий. На одной стороне, на высоко вознесшейся вершине, купается в небесной сини белый златоглавый храм. Он излучает свет, и оттуда доносятся обрывки торжественного пения. Одинокие фигуры карабкаются к храму по крутой, почти отвесной тропе.

По другую сторону — зубья темно-серых, вонзающихся в небо скал. Разверстая пасть гигантской трещины горного разлома делит страну пополам.

Грозные отвесные стены трещины уходили в черную бездонную пропасть, откуда призрачными столбами поднимался туман. И толпы людей, обгоняя друг друга, разными дорогами спешили к этой пропасти, по-видимому, не зная о ее существовании. Но, достигнув крутого спуска в ее пасть, уже не могли остановиться и потоками скатывались в бездну.

И спросил я у кого-то, стоящего на разветвлении двух дорог, нельзя ли спасти хоть кого-нибудь из этих, идущих на гибель, и что для этого надо сделать. И он ответил:

— Надо любить. Нет ничего сильнее на свете, чем любовь.

Тогда, указав на храм, я спросил:

— Каков Бог этого места?

И он ответил:

— Бог этого храма Любовь, породившая Вселенную, всех и каждого.

И еще спросил:

— Чем служат этому Богу?

И он ответил:

— Красотою во всем и везде, а главное — красотою в мыслях, так как без мысли нет и действия.

Последний сон кому-то может показаться вымышленным. Но разве мало людей, кто, просыпаясь утром, досадуют на себя, что опять не удалось удержать в памяти чудесных наставлений и замечательных мыслей, которые только что были сообщены в сновидениях? А обиднее всего, что забыли такой простенький прием — ну сущий пустяк, пользуясь которым, они сейчас летали! Когда люди научатся удерживать в памяти со всеми подробностями свои сны, их жизнь чрезвычайно обогатится.

7

Если бы на другое утро кто-нибудь меня спросил, как я намереваюсь поступить в дальнейшем в отношении Марьюшки в связи с пророческим указанием Дулмы, я бы ответил, что у меня нет никаких намерений. Но это была бы несознательная ложь, так как в глубине души решение уже состоялось, но я боялся признаться в нем самому себе. Рассудок отмахивался от него, как от назойливой мухи. Я был подобен раненному пулей охотника зверю — он все еще продолжает бег, несмотря на то, что обречен. Но решение было только одно — я полюбил эту пьяную бабу, и если бы она, кроме пьянства, обладала еще каким-то другим пороком, меня это не остановило бы. Но пока что ни плана действия, ни охоты его составлять у меня не было. Может быть, накопленный опыт подсказывал мне, что когда бьют часы судьбы, все как-то складывается само собой, и это было действительно так.

Я только что покинул свой ночлег и зашагал в сельский магазин за сигаретами, как увидел впереди ту самую девочку, которая вчера сидела рядом с матерью у гроба отца.

Вид у нее был жалкий: на ножках стоптанные ботиночки и, несмотря на стужу, рваные хлопчатобумажные чулочки. Старый плед, завязанный крест-накрест на груди. Почти одновременно мы оба переступили порог магазина.

— Отчего в такой холод мать отпустила тебя без шубы? — спросил я девочку, пока пожилая продавщица отпускала ей керосин.

— У меня нет шубы, — был ответ.

— На водку всегда деньги есть, но чтобы детей одеть — денег нет, наставительно произнесла продавщица.

Меня осенила внезапная мысль.

— Хотела бы ты во-он ту шубку, которая висит над полкой? — спросил я.

Глаза девочки вспыхнули и тут же погасли.

— У мамы денег нет.

— Не надо маминых денег — я тебе куплю шубку. — Кстати, — обратился я к продавщице, — подберите ей теплые сапожки, чулочки, бельишко, — ну вы сами знаете, что надо.

— Вы, случаем, не родственник ли ей будете? — немало удивившись, спросила продавщица.

— Что-то вроде этого, — засмеялся я. Продавщица знала свое дело: из магазина девочка вышла сияющей и неузнаваемой.

— На, возьми керосин! — крикнула ей вдогонку продавщица. — В радостях и забыла, зачем приходила…

Надо было видеть, как гордо она шла; потом побежала. Мне стало необыкновенно хорошо на душе. И был положен почин… Правда, денег осталось мало, но черт с ними! В то же время и какая-то тревога проснулась… Под вечер, вернувшись домой, я застал у себя девочку в полном наряде:

— Мама вас зовет к себе — я вас поведу.

Моя маленькая спутница привела меня к потемневшей избе с высоким крыльцом и крутой лесенкой. Шагнув в комнату, я успел заметить, что она не прибрана после поминок. Немытая посуда по-прежнему находилась там, где ее оставили подвыпившие гости, а пол был весь усеян скорлупой кедровых орешков, которые здесь называют «уральскими разговорами». Но один конец длинного стола был прибран и накрыт белой скатертью, на которой красовалась початая бутылка вина и кое-какая закуска, видно, для меня. Возле стола стояла она — сама хозяйка. Первый раз я имел возможность разглядеть ее как следует.