Рассказы - Альфред Хейдок

Была ночь. Я сидел один в своей комнате и опять перебирал волшебные листки. И тут меня словно загипнотизировала нарисованная на полях голова носорога: столько в ней ощущалось тупой, злобной и сокрушающей силы! Я силу уважал, но предпочитал иметь ее под своим контролем. Я любил нестись на мощном мотоцикле и взлетать на крутые холмы, когда мотор ревет, как зверь, но не сдает скорости… Что скрывалось за этим грозным символом?

И я решил выманить эту силу из ее потустороннего логова ровно настолько, чтобы опознать; правда, мне пришло в голову, что я уподобляюсь мальчишке, который, узнав, что в норе спряталась кобра, тычет туда прутиком, чтоб заставить ее высунуть свою смертоносную голову. Успеет ли мальчишка вовремя отскочить?.. Но бездна притягивает…

Взяв флейту, я стал наигрывать только первые ноты, делая остановку после каждого такта и прислушиваясь — что будет?

После третьего такта меня вдруг охватило гнетущее чувство и печаль — печаль, причины которой я не знал. В то же время я сознавал, что на город накатывается что-то невыразимое словами, как бы гора, сотканная из обретшей материальные формы ненасытной бледной злобы, алчущей упиться кровью и отчаянием других… И все-то она сокрушит на своем пути, и вольются в грохот падающих зданий плач детей и вопли матерей… И не будет, никогда больше не будет радости!..

Я глянул на окно и увидел, как на улице стали меркнуть уличные фонари, — медленно, как бы борясь и сопротивляясь изо всех сил, а из всех переулков подступала тьма саже-черной шевелящейся стеной. Издали стал доноситься нарастающий гул — что-то накатывалось…

Я закричал, полный смертной тоски, охватившей меня, и далеко от себя отбросил флейту. Она что-то задела — раздался звон разбитого стекла. Лоб мой покрылся испариной, и только одна мысль сверлила мозг: я проиграл лишнее, и теперь уже ничто не спасет!

Снова взглянув на улицу, я увидел, что свет уличных фонарей перестал меркнуть, на незначительное время остановился, как бы борясь на самом пороге угасания, и затем стал усиливаться. Становилось все светлее: казалось, бессильно согнувшийся человек медленно поднимает голову и распрямляется. Еще несколько мгновений — и страх, и тоска отпустили мое сердце. Я понял, что вовремя отбросил флейту.

3

Стоя на крылечке одинокого бревенчатого домика, я изо всех сил колотил в дверь — никто не отзывался. Внезапно за моей спиной раздался голос:

— Не стучите — дома никого нет. Я обернулся — передо мною стоял седенький старичок и пытливо меня рассматривал. По-видимому, за стуком я не заметил, как открылась калитка и он вошел.

— Не вы ли будете хозяин этого дома?

— Вроде я.

— Вам писал ваш сын Анатолий, что к вам приедет его друг и отдохнет у вас пару дней? Так вот, я — этот друг.

— Писать-то писал, да толку мало.

— Как — мало? Разве вы не сможете меня приютить?

— Да Господь с вами! Живите у меня сколько угодно, а от письма-то толку мало: потерял очки — так и лежит нераспечатанное. Милости просим — заходите! — он толкнул дверь: оказалось, она и не была заперта.

Я шагнул вслед за ним в сени, затем в низенькую комнату, в которой приятно пахло какими-то травами. Старик показал на нарядно застеленную кровать с целой горой подушек:

— На ней будете спать.

— Только вот беда с едою, — продолжал он. — Старуха давно померла один живу. Все больше молоком питаюсь, козу держу. Али будете в колхозную столовую ходить? Далековато.

— Ничего, дедушка. У меня с собой консервы, кофе. Как вас по имени-отчеству величать?

Так началось продолжение сказки, начавшееся зимою в маленьком уральском городке, где в мои руки попала волшебная флейта. Домик старика был как раз то, что надо. Он стоял на горке, в отшибе от деревни, в очень живописной местности. Был конец июня. Кругом раскинулись холмы, перелески, овраги, а далеко на западе среди волнующихся нив возвышалась гора с заросшей лесом вершиной. Еще зимой, когда я испытал гнетущую тоску от приближения хаотических сил тьмы, во мне созрело решение сыграть из оставшихся листков одну-единственную мелодию — ту, с очаровательной детской головкой и с крылышками Купидона. Сердце мне подсказывало: что опасаться тут нечего: это могли быть только эльфы — очаровательные маленькие существа, которых Конан Дойлу, создателю образа Шерлока Холмса, удалось заснять на фотопластинку. И я сознавал, что нелепо было бы пытаться их вызвать в городе под гул проходящих под окном автобусов, в квартире с телевизором и радиоприемником. Кроме того, я занимал всего лишь одну комнату в коммунальной квартире, и моя соседка, разведенная с последним мужем, — «перекисная блондинка» — страдала чрезмерным любопытством: уж она бы непременно подсмотрела в замочную скважину и, не знаю, что бы выкинула, увидев у меня эльфов, если бы им пришла в голову шальная мысль туда заявиться…

— Дивья гора, — пояснил мне старичок, видя, что взоры мои приковались к далекой вершине. — Приезжие все снимают ее. Вы тоже снимать будете?

— Не обязательно. А почему ее Дивьей зовут?

— Да Див там раньше каменный, пузатый стоял, пока архангелы в музей не увезли.

Старичок явно путал археологов с архангелами. Я не стал поправлять, а пытался выпытать у него, нет ли какой-либо легенды, связанной с Дивом. Но тут старичок вдруг заговорил с другого голоса:

— Раньше глупостей народ много говорил про то место. Видели там бесов скачущих. Необразованность одна! Бесов попы выдумали.

Старичок почему-то насупился и стал угрюмым. Я мысленно поблагодарил его за полезную информацию, одновременно мне стало жаль его: он был дважды ограблен. Первый раз его, как и весь его народ, ограбила Церковь, когда, многие века тому назад пришедши из Византии в его лесные селения, зачислила в черти всех русалок, полевиков, кикимор, леших и домовых, с которыми так уютно с незапамятных времен уживались его предки. Второй раз — когда ему внушили, что человек — единственное разумное существо во всем мире.

Дивья гора — каким ароматом сказки повеяло от этого названия. Ясно, что лучшего места, чтобы вызвать эльфов, мне не найти. Завтра же с утра иду туда!

4

На другое утро, расспросив у старичка, какой дорогою лучше добраться до Дивьей горы, я рано вышел из дома. Радость солнечного утра залила меня, как только я переступил порог. На все лады голосили птички. Полны сверкающих капель были травы по обочинам колеи.

Вспомнив свое босоногое детство на хуторе и то наслаждение, с каким я тогда бродил по утренней росе, снял было ботинки, но, пройдя всего десяток — другой шагов, чуть ли не со стоном снова их надел: каждый камешек причинял боль… Э-э, я не тот, что был в детстве. Физически, конечно… Но так же, как в детстве, жаждал мира, скрытого за очевидностью. Из-под серого валуна на мшистую полянку должны были вылезать похожие на смешных длиннобородых старичков гномы. На залитой полуденным солнцем лесной прогалине, заросшей иван-чаем, шиповником и малинником, в облаке порхающих мотыльков должны были кружиться нежно-игривые маленькие эльфы — те самые, которых удалось заснять Конан Дойлу… А сегодня я шел, имея при себе волшебный ключ, навстречу увлекательнейшему эксперименту. О, до чего ты хороша, жизнь! Я ускорил шаги.

Гора была уже совсем близко — я свернул с проселка на межу и средь тихо покачивающихся колосьев брел к ее подножию. Межа круто загнулась кверху и затем оборвалась. Начался довольно крутой подъем с кое-где выпирающими из земли крупными камнями. Редкий, почти весь из могучих елей и сосен лес, как зубчатой короной, увенчал вершину. И как только я шагнул под его сень, налетел легкий ветерок, качнулись слегка вершины, и шорох, — как бы тихим шепотом сказанное «при-ш-шел», пронесся по всему лесу.

Мне стало необычайно хорошо на душе. Мое детство протекло под сенью леса, который почти вплотную примыкал к дому. У меня были любимые деревья, под которыми я любил сидеть и мечтать. Иногда я разговаривал с ними и пытался понять, что шептали и рассказывали они в ветреные дни, когда вершины их качаются — ходуном ходят, а внизу — уютная тишь.

Отыскав солнечную полянку на самой вершине, где сизые дали проглядывали через редкие стволы, я уселся на одном из крупных валунов, меж которых чернела яма. Нетрудно было догадаться, что тут, видимо, раньше и стоял каменный Див, пока его не подкопали и не увезли археологи.

Сизо-голубое сверкание далей пронизывало меня томительно сладким зовом. Один за другим вставали дымкой окутанные холмы — чем дальше, тем — голубей и щемяще зовущие. Желтыми лентами вились по ним дороги, обрывались и точно повисали в воздухе. Какая это была прекрасная земля!

Рука сама потянулась к рюкзаку и вытащила флейту. Сейчас, как мифический бог Пан, игравший на свирели наядам, я буду играть эфирным существам сокровенной природы…