Паутина - Весела Костадинова

что она читает меня как открытую книгу. Ей было ясно, что, несмотря на мое внутреннее сопротивление, я тоже втянулась.

— Так, — он снова обернулся к нам, — кузнечики, какой метод вы выберете для определения уровня экспрессии гена и почему?

Тишина была ему ответом. Даже заинтересованные девушки слегка втянули головы, страшась, что его взгляд упадет на них.

Он быстро обвел глазами зал.

— Романова.

Я слегка вздрогнула, не сразу поняв, что обратился он ко мне и по отцовской фамилии. Подняла голову и встретилась глазами с холодным, отстранённым взглядом темных глаз. Позади раздались приглушенные смешки — кто-то, не знаю кто, видимо радовался моему потенциальному провалу.

Злость захлестнула с головой.

— Количественная ПЦР. Я выберу количественную ПЦР, — сквозь зубы ответила ему.

— Почему? — ровно продолжил он, наваливаясь на свой стол и скрещивая руки на груди.

— Обычная ПЦР покажет только наличие или отсутствие экспрессии гена. Количественная позволяет измерить уровень экспрессии и сравнить его между разными условиями.

— Хорошо, — голос не выражал ничего, он снова отвернулся к проектору и продолжил лекцию.

Я перевела дыхание, испытывая невероятное желание повернуться к недоброжелателям и показать им фак.

— Красиво, — вдруг раздалось у меня над ухом. Лена, даже не поднимая головы от тетради, наклонилась ко мне и, пользуясь тем, что Роменский уже отвернулся, небрежно вскинула средний палец в сторону завистников.

Я не удержалась от улыбки, но всё же погрозила ей пальцем в притворном укоре.

— Пусть подавятся, — фыркнула она, пожав плечами и снова сосредотачиваясь на записях.

Прозвеневший звонок прокатился по залу волной облегчения. Несколько студентов даже выдохнули вслух, а кто-то довольно громко захлопнул тетрадь, намекая, что всё — пытка закончена.

Но Роменский, казалось, вообще не обращал внимания на реакцию аудитории. Он абсолютно неспешно повернулся к нам, словно звонок его вообще не касался.

— На следующей лекции — коллоквиум. Готовьтесь, — холодно произнёс он, глядя прямо в зал, как будто видел каждого из нас насквозь.

В аудитории раздался единодушный стон. Кто-то тихо ругнулся, а несколько студентов обменялись растерянными взглядами.

— Но… — голос с задних рядов прозвучал неуверенно, почти жалобно. — У нас же только третья лекция будет…

Ответа не последовало.

Роменский даже не посмотрел в сторону говорившего. Он просто выключил проектор, собрал бумаги и, не теряя ни секунды, направился к выходу.

Казалось, вопрос о том, справимся мы или нет, его совершенно не волновал.

— Ебушки-воробушки, — прокомментировала Лена, вздохнув, — вот вам, девочки, и красавчик.

Я обернулась к Дарье, а вот она, молча прищурив глаза, смотрела в след ушедшему Роменскому, а потом перевела глаза на меня. И в них я прочитала немой вопрос.

8

Один день плавно перетекал в другой, похожий на предыдущий, как брат-близнец. Серый дождь, холодное, стальное небо без проблеска света, пронизывающий ветер, от которого хотелось кутаться в шарф даже в помещении. Всё вокруг стало каким-то приглушённым, словно жизнь утратила свои прежние краски, а звуки — привычную четкость.

Я училась жить без отца.

Эти слова звучали в голове слишком чуждо, слишком неестественно, словно не о моей жизни. Но каждый новый день лишь подтверждал их правдивость. Его больше не было — ни дома, ни в телефонных звонках, ни в раздражающе строгих советах, которые я привыкла пропускать мимо ушей. Не было даже той уверенности, что стоит мне наткнуться на слишком сложную задачу, как я смогу спросить, услышать, получить ответ.

Теперь я должна была справляться сама.

Я шла по улице, чувствуя, как мелкие капли дождя цепляются за ресницы, но не поднимала капюшон. Дождь, холод, промозглая осенняя сырость — всё это казалось ничем по сравнению с той пустотой, что застряла внутри меня, осев комом в груди.

В университете всё шло по расписанию. Лекции, семинары, разговоры с подругами, новые задания. Всё как обычно, всё знакомо, но при этом так чуждо. Люди говорили со мной, но мне казалось, что их слова проходят мимо, не задерживаясь в сознании. Я даже смеялась иногда, не могла сдержаться от острых перепалок подруг, но этот смех умирал во мне так же быстро, как и рождался. Стоило мне переступить порог нашей пустой квартиры, как весь мир оставался где-то вдалеке от меня, огражденный тяжелой, отделанной деревом дверью. Дверью за которой остались только я, мама и бабушка.

Неделя, вторая… Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось. Мама все еще оставалась в своем странном, похожем на сон состоянии, словно застряв где-то между реальностью и забвением. Она почти не реагировала на происходящее, её движения были медленными, взгляд пустым, словно она разучилась видеть и чувствовать. В нашей семье она теперь была как ребенок — беспомощный, нуждающийся в постоянной заботе. Бабушка взяла на себя этот груз, присматривая за ней, пока я была в университете, но мне было страшно от одной мысли, что она не выдержит, что однажды ей просто не хватит сил.

Мама похудела, осунулась, её черты заострились, а кожа стала бледной, почти прозрачной. Всё больше и больше она напоминала лишь тень самой себя, и в этой измученной, постаревшей женщине мне с трудом удавалось разглядеть свою когда-то яркую, неукротимую мать. Ту, что могла одной только улыбкой перевернуть мир с ног на голову, ту, что всегда двигалась вперед, не позволяя никому и ничему сломать себя, ту, которая даже в последний год с яростью достойной лучшего применения спорила со мной и с отцом.

Каждый вечер я сидела рядом, сжимала её холодную ладонь и говорила. Говорила, как прошел мой день, рассказывала даже о мелочах, стараясь донести до неё, что она нужна мне, что её присутствие — даже в таком состоянии — необходимо мне. Иногда мне казалось, что она слышит, что где-то в глубине себя она понимает.

Любовь и обида раздирали меня на части.

Любовь к той женщине, что подарила мне жизнь, что всегда была сильной, даже когда весь мир рушился вокруг неё.

И обида на неё, на её слабость, на то, что теперь мне приходилось быть сильной за нас обеих.

Я расчесывала ее черные волосы, ставшие хрупкими и ломкими, ухаживала за ее лицом, как раньше это делала она сама. Обнимала ее, кормила, укладывала спать — повторяя тот ритуал, который она сама не раз совершала когда я была маленькой. Какими яркими и далекими стали те воспоминания. О ее любви, о ее поддержке, о ее силе духа. Не последний наш год видела я в своих снах и грезах о минувшем счастье, а те времена, когда наша семья была единой