Паутина - Весела Костадинова

От осознания этого хотелось выть.

Я так надеялась, что после похорон смогу хотя бы немного передохнуть. Что, исполнив никому не нужные, не приносящие облегчения ритуалы, обрету хоть краткую передышку. Но этого не случилось.

Телефон продолжал звонить и после погребения. Люди выражали соболезнования, задавали вопросы, предлагали помощь, которой я не могла воспользоваться, потому что никто, кроме меня, не мог разобраться в том хаосе, что остался после папы. Мама была в абсолютно недееспособном состоянии — молчаливая, пустая, словно растворившаяся в собственной боли. Бабушка… Ее здоровье заставляло меня каждый раз вздрагивать от любого ее движения, от каждого вздоха, от малейшего изменения в голосе.

Я опустила взгляд на лежащий передо мной лист бумаги, который в полумраке кабинета казался почти белым. Мне даже не нужно было читать его содержание — за эти шесть дней он отпечатался в моей памяти так четко, что стоило закрыть глаза, и я снова видела каждую букву, каждую строку, каждый штамп. Где четким, совсем не врачебным почерком, была выведена причина смерти отца:

Острая сердечно-сосудистая недостаточность вследствие тромбоэмболии легочной артерии (ТЭЛА).

Тромб.

Всего одно слово, за которым скрывалась мгновенная, естественная смерть. Быстрая, без предупреждений, без шансов на спасение. Смерть человека, который еще неделю назад строил планы на выходные. Человека, который каких-то шесть дней назад обнимал меня, привычным движением лохматя мои короткие, светлые волосы — такие похожие на его.

Я закрыла глаза, пытаясь не видеть перед собой этот лист, но бесполезно.

Тромб.

Какой-то крошечный сгусток крови разрушил все.

Он вычеркнул папу из нашей жизни в один миг, в одно короткое мгновение, не дав ни прощального слова, ни возможности остановить неизбежное.

Я медленно провела пальцами по сухой, шероховатой бумаге.

Официальный вердикт.

Простой, холодный медицинский термин, которым можно объяснить, что случилось с человеком.

— Лиана… — в кабинет зашла бабушка, по-старушечьи шаркая ногами, зябко кутаясь в теплую шаль. Ее голос был тихим, усталым, но в нем все еще звучала забота, эта непоколебимая сила, которая держала нас обеих на плаву. — Тебе нужно поесть.

— Не хочу, бабушка, — ответила я, машинально зажигая лампу на столе. Теплый свет разлился по комнате, вырывая из тьмы ее маленькую, сгорбленную фигуру.

Я смотрела на нее и с болью понимала: бабушка сдает с каждым днем все сильнее. Ее плечи ссутулились, лицо осунулось, морщины стали глубже, а взгляд — еще более потухшим.

Моя боль была острой, злой, жгущей, как нож в груди.

Ее боль… Она была невыносимой.

Никто из родителей не заслужил хоронить своих детей.

Бабушка села в кресло напротив меня, туда, где обычно любила сидеть я, наблюдая за работой отца. Она молчала, но я всем своим существом чувствовала, что она пытается начать тяжелый разговор.

— Тебе нужны силы, — выдохнула она наконец, глядя на меня своими когда-то такими же серыми, как у меня, глазами. Теперь они почти потеряли цвет, став блеклыми, будто выгоревшими от боли.

— Знаю, — ответила я так же ровно, не отрывая взгляда от листа с заключением. — Меня тошнит.

— Естественная реакция организма на стресс, — мягко заметила бабушка, не осуждая, не заставляя, просто напоминая. — Адреналин и кортизол. Спазмы. Ты это тоже знаешь. Но есть необходимо.

— Знаешь… — я помолчала, стараясь подобрать слова, которые не ранили бы ни ее, ни меня. — Все эмоции можно объяснить биохимическими реакциями… Но легче от этого не становится, правда?

Бабушка отрицательно покачала головой.

— Нет, не становится, — тихо сказала она.

В этой простоте, в этой обнаженной правде было что-то невыносимо тяжелое.

— Как врач, могу назначить тебе седативные препараты, — продолжила она, чуть склонив голову, — но боль они тоже не лечат, родная.

Я смотрела на нее, и в первый раз за эти дни меня пронзил настоящий, парализующий страх. Не за себя. За нее.

Она замолчала, затем на мгновение зажмурила глаза, будто собираясь с духом.

— Только время, — закончила она наконец. — У меня… — ее голос едва дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. — Его почти не осталось.

Я напряглась, едва дыша.

— Но у тебя оно есть.

Эти слова отозвались ледяным эхом внутри меня. Бабушка не жаловалась, не драматизировала, не пыталась меня напугать. Она просто констатировала факт.

— Лиана, — продолжила она, — я стара. И я…. я не справлюсь без тебя. Твоя мама…. — она подняла глаза к высокому потолку, не зная, как сказать мне то, о чем я уже и сама догадалась.

Я тяжело опустила голову на сложенные на столе руки, сдерживая рвущиеся наружу рыдания.

— Бабуль…. Она же…. Не может быть, чтобы так….

— Ей нужно будет лечение, — ответила бабушка через силу. — Возможно довольно долгое.

Слова падали, как камни, утягивая меня все глубже в вязкую, неотвратимую правду.

— Возможно, — продолжила бабушка, — это всего лишь вопрос времени. Но человеческая психика настолько хрупка и неизведана, что никто нам с тобой никаких гарантий не даст. Клара сейчас…. Как ребенок. И присматривать за ней придется… как за ребенком.

— Бабушка…. — паника разваливалась внутри раскаленной лавой.

Она подняла руку, призывая меня к спокойствию.

— Поживу пока с вами, родная. А тебе пора брать себя в руки. В понедельник возвращайся к учебе.

У меня резко разболелась голова. Учеба… Возвращение в университет казалось сейчас делом настолько сложным, почти невозможным: ловить на себе сочувствующие взгляды преподавателей, выслушивать неуклюжие соболезнования сокурсников, видеть колючие взгляды завистников, которые только сейчас узнали, кем был мой отец. Помотала головой отгоняя головокружение.

— Дашка все телефоны оборвала, — продолжала бабуля. — Они с Леной боятся за тебя. Очень боятся. Не хотят напоминать, не хотят дергать, но волнуются.

На долю секунды на сердце стало чуть теплее, всего лишь на мгновение. Словно едва заметное дуновение теплого ветра в морозную ночь.

— Лиана, — бабушка взяла мою холодную руку в свою сухонькую ладонь. — Звонил и твой декан.

Я вздрогнула, невольно поморщившись.

— Ему что надо? — против воли слова прозвучали резко. Мне не нравилось повышенное внимание к себе, не хотелось его жалости. Я, в конце концов, не выброшенная на помойку кошка.

— Велел передать, что, если ты в понедельник не явишься на занятия — у тебя будут серьезные неприятности.

— Что? — Я резко вскинула голову, широко распахнув глаза. Это было настолько абсурдно, что на мгновение даже все тревоги отступили. — Серьезно?

— Что слышала, — проворчала бабушка, укутывая мои пальцы своими ладонями. — Пока, слава богу, слабоумием не страдаю. Передала слово в слово.

Я невольно рассмеялась. Горько. Разом от усталости, отчаяния и неожиданности.

Роменский умел вогнать в ступор, не отнять.

Невероятно! А то у меня мало проблем….

— Я