Перевод с особого - Евгения Михайлова

что видел. А Марина, как любой одинокий и запуганный ребенок, умела слышать то, что не предназначалось для ее ушей, и видеть сквозь стены.

Однажды папа вернулся из командировки не поздно вечером, как обычно, а днем. Сразу направился в ванную. Остановился у двери, недоуменно подергал ее, пока не понял, что она снаружи заперта на ключ. Быстро открыл и увидел Марину, лежавшую на плитке. Поднял, рассмотрел: на лице следы от ударов ладонью, на руках синие отпечатки чужих пальцев, коленка разбита, возможно, от падения на плитку после сильного толчка.

Денис нежно и умело умыл, переодел в чистую пижаму своего шестилетнего ребенка, уложил в постель. Только после этого вошел в кухню, где что-то готовила Вера, и громко, чтобы слышала Марина, произнес почти шутливо:

– Эй, мамаша, у тебя дочка валялась на холодной плитке в ванной, а ты еще и заперла ее снаружи. Что с тобой, Вера? Такое впечатление, что тебе пора провериться на прогрессирующий склероз.

Даже Марине было понятно, что так папа пытается формально спасти ситуацию. Сделать вид, что он ничего не понял и обеспокоен лишь провалами в памяти жены.

– Ой, да, – ответила Вера. – Я и не заметила.

– Ничего, я сейчас все исправлю, – миролюбиво ответил Денис.

Он сам приготовил еду Марине, поставил на поднос, принес в постель, кормил с ложечки. Девочка понимала: это для того, чтобы она почувствовала, какой она для него маленький и родной ребенок. Потом читал ей книжку, пока ему не показалось, что она уснула.

И до вечера проверял все двери в квартире, как и дверцы шкафов. Высверлил все замочные скважины и забил отверстия. С женой практически не общался, что, впрочем, не было редкостью. В тот день отец до ночи работал в своем кабинете. Потом проверил, крепко ли спит дочь, убрал волосы с ее лба, коснулся губами щеки. Марина к этому возрасту в совершенстве овладела искусством сонного дыхания. Полезный навык для ребенка, который привык спасаться от агрессивной силы. И Марина натренированным слухом по шагам отца определила, что он заходит в спальню, плотно прикрывает за собой дверь. То, что он произнес, Марина услышала с помощью пустого стакана, прижатого к стене: ей о таком фокусе рассказал знакомый мальчик во дворе.

– Сядь, Вера, – четко произнес отец. – Просто выслушай и не вздумай открыть рот. Я не потерплю больше твоей лжи в оправдание. Нет такому оправдания. Опущу подробности, которые, как ты полагала, я не замечаю. Я замечаю все, терпел и пытался сгладить, как мог. Предупреждаю только раз. Посмеешь поднять руку на моего ребенка – переломаю тебе обе руки. Никогда не бил женщину, даже не представлял себе, что такое для меня возможно. Но ты не женщина. Не для меня. Я мог бы приставить охрану для дочери в ее доме, мог бы поступить еще проще – найти ей нормальную мать. Но не хочу скандального развития событий, хотя и не исключаю в этом смысле ничего. Ты кажешься мне чудовищем – тупым и злобным. Не забывай об этом ни на минуту.

Даже Марина поняла, какими жестокими были эти слова для матери. Но они были такими справедливыми. Она в ту ночь спокойно уснула и проснулась утром с чувством, будто с ней случилось что-то важное и нужное.

Конечно, Вера по-прежнему старалась унижать дочь как можно больнее, но уже больше в моральном плане. Могла и ударить, но старалась не оставлять следов.

А Марина росла, и ей нужно было любое одобрение по поводу внешности. Замечания матери Марина хранит в кунсткамере памяти, как слова-уроды.

– Господи, что за уши, – сказала однажды Вера, убрав ее волосы назад. – С такими ушами можно только в цирке людей смешить. Гадкий утенок всегда в кого-то превращается. Один в прекрасного лебедя, другой в жабу, как выясняется.

В ту ночь Марина горько плакала, проснулась с опухшим лицом и пониманием, что ненавидит мать. А сейчас вдруг подумала, что Вера стала всерьез сражаться с дочерью на поле самолюбий после той ночи, когда отец отказал ей в праве называться женщиной. И возможно, Марина сейчас, в своей крепости, даже начинает ее понимать. По крайней мере, на расстоянии. Она уже на собственном опыте узнала, что такое не только жестокое, но и просто неловкое слово мужчины, который рядом, может, ближе всех.

Эдуард

Марина закрыла окна. Как-то сразу опустилась ночная темень. На кухонном столе обнаружила забытый телефон, а на дисплее пропущенный звонок: Эд.

Она задумалась перед тем, как перезвонить. Эдик звонит, когда собирается приехать или уже в пути. И она, как правило, этому рада. Но, кажется, не сейчас. Первая реакция: она жутко выглядит. Лицо, наверное, красное, опухшее, волосы, как пакля. Надо было раньше подумать о том, чтобы принять душ, помыть голову и ненавязчиво, незаметно подкраситься. Да нет, дело все же не в этом. И не в том, что Марина даже не посмотрела за весь день, есть ли в холодильнике какая-то еда. Просто ситуация с папой такая ужасная и запутанная, что она почти уверена: Эд вообще ничего не поймет. Начнет задавать всякие вопросы по своей простоте, а она не может и не хочет на них отвечать. Странное ощущение: своими мыслями, догадками и чувствами по поводу случившегося Марина могла бы поделиться только с папой. Только с ним она умеет быть на одной волне. С матерью все получилось только так, как и должно было. Остались досада и злость на себя: зачем опять дала Вере возможность все оболгать и опошлить. А Эд…

Он, конечно, нравится Марине. Он обаятельный и легкий в общении. Он ей очень приятен физически. И Марина бесконечно ему благодарна за то, что он выбрал именно ее. За то, что, сам того не понимая, так помог изжить чудовищные комплексы, связанные с болезненной недооценкой самой себя. В сложном подростковом возрасте Марина не только не пыталась преодолевать собственное неверие в свою женскую и человеческую привлекательность для кого бы то ни было, но поступала наоборот: замыкалась и казалась нелюдимой. Она никогда не забудет свое потрясенное изумление, когда симпатичный стильный парень с красивыми карими глазами познакомился с ней просто на улице и пригласил перекусить в кафе: у него было окно между парами в институте. И он сразу заявил: «Не могу есть в одиночестве. Начинаю давиться первым же куском, ощущая себя гориллой в клетке, на которую пялятся зеваки в зоопарке». А на первом настоящем свидании он назвал ее хорошенькой, чем окончательно покорил ее сердце.