Корвет «Бриль» - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Баркли прибавил: ему не безразлично, какого мнения о нем Данилин. Хорошо бы еще раз встретиться с мистером Данилиным, если возможно.
Тут, на площади, Вера и пригласила журналиста в гости.
Данилин встретил новость неодобрительно.
— Н-да, — буркнул он. — Ты все-таки забываешь, где мы находимся.
— Антон, послушай! Баркли написал для газеты правду. Он написал, что покушения никакого не было. Он не виноват, что не напечатали.
— Это он тебе сказал?
— Он не врет, Антон, я чувствую, что не врет. А если человек хочет нас узнать поближе… Разве это не интересно? В общем, он завтра придет. Не прогонять же нам его.
Данилин крякнул:
— Да уж, ничего не попишешь…
Баркли явился в своей брезентовой куртке, хотя и отглаженной. Другому Данилин поставил бы плюс — его утомляла нарочитость вечерних нарядов. Но этот… Кто его ведает, не выламывается ли? Я, мол, тоже простой работяга!
И букет, поднесенный гостем Вере, был скромен, — собственно даже не букет, а пучок веточек с маленькими невзрачными жесткими листьями.
— Понюхайте, — сказал Баркли. — Хна, дерево древних царей.
Запах Вере понравился, и Данилину тоже. Вера спросила, где растет хна.
— Да рядом с вами! — воскликнул Баркли. — Арабы говорят, что хна живет тысячу лет.
Вера внесла коктейли.
— О-о! — удивленно протянул Баркли.
— Кажется, вы разочарованы, — заметила Вера. — К сожалению, русского кваса нет.
— Покатать вас на тройке тоже не удастся, — промолвил Данилин, вдруг повеселевший. Скованность покинула его.
Баркли заерзал в кресле.
— А недурно бы! — он хлопнул ладонями по мягким подлокотникам. — По крайней мере, ближе к матери-природе. Нет, вас тоже затянула цивилизация!
— Она вам не по душе? — спросил Данилин.
— Я не преклоняюсь перед ракетным двигателем. Да, мы дьявольски много знаем и умеем! — Он помешал соломинкой рубиновую жидкость в бокале. — Но вы разучились делать квас, а мы — наш старинный имбирный эль. Разве они хуже?
— Я отниму у вас коктейль, — сказала Вера.
— О нет, нет! — Он обеими руками схватил бокал. — Бесполезно, мы уже испорчены. Что она такое, цивилизация? Она непрерывно выдумывает для нас, рекламирует новые потребности. И утоляет их массой суррогатов.
— Э, да вы пессимист, — сказал Данилин.
— Может быть. — Баркли помрачнел. — Немцы достигли высокой техники. Но при Гитлере… Я не был на войне, но мой старший брат дрался в Арденнах. Он рассказывал, как немцы расстреливали в затылок заложников. Ни в чем не повинных бельгийцев… А концлагери, печи, от которых несло горелым человеческим мясом! Разве когда-нибудь воевали так подло, так жестоко? Хотя бы на один волос мы становились лучше, добрее, окончив колледжи или университеты! Так нет же!
— Вы говорите о фашистах, — сказал Данилин. — И говорите верно. Значит, дело не в самой технике, а в людях. Вы никогда не думали, что было бы с Европой, если бы фашисты не столкнулись с нашей техникой, с нашими советскими самолетами, с нашими двигателями?
— Ради бога, — взмолился Баркли, — не надо политики, мистер Данилин. Ненавижу политику! Вы не представляете, до чего мне интересно с вами просто так, без политики.
— Отлично, — кивнул Данилин. — Но вот как вы умудряетесь работать без нее в газете?
— Пытаюсь, — усмехнулся Баркли. — Впрочем, я не всегда был журналистом.
— Мистер Баркли много путешествовал, — сказала Вера.
Перемена темы обрадовала Баркли. Да, он побывал во всех частях света. Ездил с научными экспедициями, с охотниками, с кинооператорами, пока не вмешался Патрик, старший брат. Патрик после войны получил наследство. Из командира роты превратился в заправского коммерсанта.
— С ним стало очень трудно. Понимаете, он считает, что я должен сделать карьеру! Он дает мне деньги в долг, под мое будущее… И потом, у него связи… Это его я должен благодарить за место в газете.
— Профессия неплохая, — сказала Вера. — Я сама мечтала о журналистике.
Данилин подхватил: да, работа увлекательная, репортеру все двери открыты. А если где висит замок, то газетчик и взломать не постесняется.
— Ну, не так просто, — вздохнул Баркли. — У меня была охота выставить одну дверь, в здешней тюрьме. Глава ихней полиции, толстяк, бывший князь, уперся, заважничал, — беда! Только в окошечко разрешил поглядеть на местную знаменитость, на Сурхана. А я пришел поговорить с ним.
«Я тоже хотел поговорить с Сурханом», — подумал Данилин. Странно, почему Азиз так прятал Сурхана от всех?
— Летучая мышь! — произнес Баркли. — Название-то какое! И редактор не оценил, даже выругал меня по телеграфу.
Больше он не упоминал о деле Сурхана.
Ушел журналист поздно, около полуночи.
— Мужик забавный, — сказал Данилин.
Вера ответила, что Баркли — открытая душа, по-настоящему открытая.
— Увидим, — сдержанно отозвался Данилин.
12
На лоцманскую станцию Данилин приехал вместе с Душаном. Серб рассказывал, как он провел выходной день в столице. Забрел в глубь старого города, шатался по базарам. Квартал пряностей там — нечто неописуемое! Запахи гвоздики, ванили, перца, корицы и бог знает каких еще специй доносятся за полкилометра, а подойдешь поближе… Нигде нет ничего подобного!
Зато вечером Душану не повезло: толкнулся было в «Сахара-сити» на выступление знаменитой танцовщицы, и — увы — ни одного места свободного.
— Кстати, Эльдероде дружит с начальником полиции. Вхожу, а они уже сидят: Эльдероде и Азиз. Сидят и шепчутся. Что у них за секреты?
Слова Душана, может быть, и не закрепились бы в памяти Данилина, если бы не сам Эльдероде…
Тот по обыкновению решал шахматную задачу на всегдашнем своем месте, за столиком у окна. Душан окликнул его, как только переступил порог:
— Алло, Винцент! Как Лейла?
Эльдероде не обернулся. Он даже не поздоровался с вошедшими.
Рука его с пешкой остановилась в воздухе. Эльдероде слишком старательно прятал смущение.
Через минуту он уже превозносил искусство Лейлы, ее выносливость, уверял, что арабы — только дать им срок — побьют все европейские спортивные рекорды. Здоровенная нация!
Данилина ждали на «Тасмании» — громоздком, неопрятном грузовике. Стоя на якоре у входа в канал, он тяжко переваливался с боку на бок на крупной зыби. Штормтрап с инспектором Касемом качался, как маятник. Данилин поймал Касема за руку, помог сойти.
Отдышавшись, Касем назвал «Тасманию» ветхой тачкой с мусором, а ее экипаж — пьяными лодырями, родственниками ослов и гиен.
Осуждение, как и похвалу, Касем выдает сполна, умеренная середина ему незнакома. Мало того, что в трюмах грязь, как в конюшне. За это доступа в канал не лишают. Но ведь у них шалил указатель положения руля.
— Я, конечно, заставил их разобрать прибор, проверить все контакты.
— Правильно, — сказал Данилин.
На мостике его
