Семь месяцев саксофона - Миша Ландбург

– Ты раздел меня?

– Вроде бы.

– Нет, Ашер, нет.

– Ладно.

– Не надо.

– Ладно.

– Нет, Ашер, нет…

– Чёрт возьми, я ведь сказал «ладно»!

Зина смотрит на меня так, будто вспомнила о чём-то очень важном, и вдруг тихо просит: «Отвернись!»

***

Над крышами всё ещё летают туманы, последние, самые бледные, самые усталые. Слышу, как падают на пол плащ, кофточка, юбка, а потом слышу, как стучит моё сердце, и, стараясь не думать о Миме, сбрасываю рубашку.

– Ашер! – говорит Зина.

Ложусь рядом, кладу ладонь на холодную гладь живота.

– Боялся, что никогда не придёшь, – шепчу я и касаюсь губами влажных ресниц.

– Молчи, – просит Зина. – Ради бога, молчи!

Молча разглядываю свисающую под потолком лампу.

– Зина! – зову я.

– Молчи!

Молча перевожу взгляд на Зину. Она тоже смотрит в потолок.

«Свою душу освободить трудно, чужую – невозможно… – я кажусь себе пустой гильзой выстрелянного патрона. – Поднимись! – мысленно говорю я себе. – Выжми из себя последние крупицы былого солдатского мужества!..»

– Зина!

– Молчи!

***

Живот Зины немой и холодный, а может быть, немая и холодная моя ладонь?

***

– Зина, я не знаю, о чём ты думаешь.

– Я не думаю.

– Правда?

– Правда.

Пытаюсь прислушаться к звукам за окном.

– И я не думаю, – говорю я.

Мы лежим, касаясь плечами и бёдрами; наши головы на одной подушке…

– Холодно! – говорит Зина.

***

Осенью, после уличных боёв в Джанине, резервистов отпустили домой.

Мы с мамой сидели на диване молча, а потом я сказал:

– Поставлю чайник.

Мама отпустила мою руку.

– Вы там мёрзли? – спросила мама.

– Мы воевали.

– Зачем?

– Пришлось. Пришлось мёрзнуть и убивать.

– Пришлось убивать?

– На войне не убивают лишь мертвецы…

***

У Зины живот холодный, безответный.

– Страшно? – спрашиваю я.

– Даже когда ты рядом… Я не сумею…

– Молчи! – говорю я.

– Прости…

Я хочу объяснить, что даже тогда, когда дохнут собаки, люди всё же выживают… Зина молчит, а я думаю о том, что она пришла из чужих ночей…

– Молчи! – прошу я.

– Только и делаю, что молчу, – говорит Зина.

– Молчишь, потому что об этом прошу?

– Мне страшно…

– Пугает этот матрац?

– Я шла к тебе.

Разбросанная на полу одежда пахнет влагой.

– Странно, – говорю я. – У меня здоровое сердце, я точно знаю, что у меня здоровое сердце, но почему в том месте, где моё сердце, – болит?

– Болит душа, а не сердце – говорит Зина.

– А твоя душа болит?

– А как же иначе? Душа ведь…

– А тело?

– Ненавижу своё тело.

– Оно болит?

– Оно давно не моё; моё лишь – долг…

– Оплата долга – закон?

– Да, закон.

– Плюнь на закон! – говорю я.

Дрожит Зина, губы кусает.

***

«Не на любви и не на жестокости мир держится, – сказала мама, – мир на законах и правилах стоит!..»

***

– Холодно! – говорит Зина.

Из шкафа достаю свои джинсовые брюки и рубаху. На плиту ставлю чайник.

– Я в них страшная? – спрашивает Зина, придерживая обеими руками брюки.

– Не совсем… Сколько сахара?

– Много, – говорит Зина.

– Сколько это «много»?

– Глыба! Я знаю, что виновата перед тобой…

Смотрю, как Зина пьёт чай; хочу её так, как не хотел все эти месяцы.

– Вина друг перед другом – это то, что людей связывает, – говорю я. – Вина людей… Законы людей… Преступление и наказание – суть всего…

– Я боюсь! – говорит Зина.

– Страх надо отгонять, – говорю я и думаю: «А вдруг случится война?.. Ещё одна… Ближний Восток – это всегда «вдруг»…. И мы с Давидом снова… Лейтенант Рон на этот раз останется дома…»

Зина поднимает голову – на её шее бьётся голубая жилка.

Зина молчит.

Я молчу.

Мим молчи

«Может быть, – думаю я, – позвонить в Нью-Йорк, в Организацию Объединённых Наций, а может, к главному раввину Израиля, чтобы спросить, как мне и Зине поступить?»

– Законы… – говорит Зина. – Обстоятельства…

Хочу коснуться низко опущенных плеч, приподнять их и сильно встряхнуть, но, вместо этого, думаю о том, что сейчас Зина уйдёт, и тут останется лишь остывший стакан чая… Отвожу взгляд от стакана, потому что нет ничего тоскливее, чем видеть, как уходит тепло… Где-то я прочитал, что у мужчины не бывает более острого желания, чем лечь в кровать с женщиной, которую любит, и которая решила, что больше так не может…

***

– Уходишь? – говорю я.

Зина пожимает плечами.

Плечи немые…

И глаза.

И губы.

И шея.

– Законы сильнее нас… – говорит Зина.

Она опускает голову.

И глаза.

И губы.

И шею.

– Почему? – спрашиваю.

– Оттого что люблю…

– Так ведь…

– Любить – страшно!.. Оплёвывать пол – не выход…

– Выход? Где же он, выход?

– Наверно, там… За этой дверью…

Стук двери.

Стук в моём сердце.

Потом всё сливается в грохот…

Вскидываю к ушам ладони.

Останавливаюсь возле окна.

Останавливается сердце.

***

Внизу, на мостовой, стоит Зина.

– Зачем возле окна стоишь? – думает Мим.

– Где же мне стоять? – говорю я.

– На своём. Стой на своём.

– На своём?

– Ты говорил: «Жить – это ухватиться за кого-нибудь или за что-нибудь!»

– За что-нибудь – надёжнее… – отхожу от окна и беру Мима к себе на руки. – В этой комнате будем только ты и я, и сюда больше никто не войдёт! Что скажешь?

– Лжёшь, – думает Мим.

«Не хочу лгать», – думаю я и бросаюсь на матрац.

***

Из коробки транзистора вырывается бешеный бой африканских барабанов. Сжимаю транзистор. Руки – крепкие. И грудь – крепкая. А вот душа… Признаться, я не знаю, как называются врачи, которые лечат больные души, зато я умею отлично плевать…

Касаюсь подушки. Пальцы умеют делать разное: дрожать, ласкать, сжиматься в кулаке, но, главное, хватать…

«Жить – это ухватиться…»

***

Открываю глаза, разглядываю свои пальцы, и вдруг думаю о том, что совсем не помню, какие пальцы были у мамы… Однажды она их изрезала…

Изрезанные пальцы что-то чувствуют?

Разумеется, изрезанные пальцы не чувствуют, и для того их режут, чтобы не чувствовать… Пальцы-самоубийцы – как люди-самоубийцы…

Когда стану настоящим художником, нарисую портреты пальцев: на одном – пальцы, ласкающие клавиши рояля, на другом – пальцы, сжимающие половую тряпку в подъездах чужих домов.

***

Барабаны в транзисторе смолкают, и теперь слышна молитва саксофона.

Завтра поеду туда, где Давид выращивает волшебные цветы.

– Зина ушла, – скажу я Кучерявому. – Пришлось признаться, что по ночам писаю в кроватку, и она ушла…

– На её лице стоял ужас? – спросит Кучерявый.

– Паника! – скажу я.

– Вот видишь – всё так просто…

– Да, – скажу я, – проще не бывает…

***

Саксофон молится.

Прикрываю лицо пальцами.

Пальцы пурпурно-красные.

Месяц седьмой

Я стою, прижавшись спиной к дверце «фиата», и прошу у аптекаря Ицикзона не пудрить мне мозги, ибо считаю, что те, кто делает политику – шлюхи, а те, кто прислуживает политикам – супершлюхи, и если он…

– Господи, что за выражения!? – отскочив на полшага, аптекарь обеими руками хватается за поля шляпы. – Это вы о народных лидерах? Я всегда видел в вас человека интеллигентного, в некотором роде, художника…

– Вы правы: я действительно, в некотором роде, художник и, как всякий художник, в шлюхах толк знаю! Уверяю вас, что крашеная блондинка Офира – вот она-то, голубушка, и есть истинный лидер, потому что народ, не колеблясь, именно за ней следует, так как знает безошибочно, за кем идёт и за чем идёт…

– Я за ней не иду! – заявляет аптекарь.

– Говорилось о народе, – уточняю я. – А вы – супершлю…

– Прекратите! – требует Ицикзон. – Как вам не стыдно!?

– Так ведь шлюха-то не я, – наблюдаю за тем, как аптекарь, придерживая поля шляпы, удаляется походкой члена оппозиционной партии.

Ветер, лизнув поверхность лужицы, подбрасывает дождевые бусинки в воздух. На лужицах суетятся пузырьки, и я думаю о том, какое пагубное влияние на людей оказывает чтение газет и ношение шляп…

***

– Вот и мы! – объявляет г-жа Шварц. Таким тоном объявляют о появлении фамилии английской королевы.

Склонив голову, пропускаю вперёд одетых во всё чёрное почтенных дам.

Всхлипнув, «фиат» тяжело оседает, но я, не дав ему расслабиться, поспешно включаю зажигание; машина, вдоволь покудахтав, трогается с места.