Семь месяцев саксофона - Миша Ландбург

Губы Зины вздрагивают, как у ребёнка.

– Налей и мне эту гадость, – говорит она.

– Годится, – одобряю я и думаю о том, что Зина ко мне не безразлична: если бы она была ко мне безразлична, то не стала бы пить этот поганый, вонючий виски. А мужа она, разумеется, не любит: если бы она любила мужа, то пила бы не виски, а бренди.

– Боже, – морщится Зина, – какая отрава!

– Но бренди ещё хуже…

– Конечно, – говорит Зина, – бренди гораздо хуже… За твои портреты!

– За тебя! – бормочу я. – Ты – прелесть!

– Потому что пью виски?

– В основном, поэтому… – соглашаюсь я.

– В таком случае, буду хлестать лишь эту гадость…

– За тебя!

– За тебя!

За окном небо, которое всегда тайна.

– Люди без бога не могут! – говорю я. – Никогда не могут…

Зина перехватывает мой взгляд.

– Тебе со мной скучно?

– Почему ты спрашиваешь?

– Я подумала, что тебе со мной скучно, если разглядываешь небо и говоришь о боге.

– Я говорю не о боге, а о людях, которые без бога не могут.

– И тебе со мной не скучно?

– Ты прелесть!

В руках хозяина кафе маленький круглый торт с тоненькой розовой свечкой.

– Вот! – говорит он и, подмигнув мне, отходит величавой, весьма значимой походкой.

Подаю Зине спички.

– Зажги, – прошу я. – Через год придём сюда и зажжём две свечки, через два года – три, через три года – четыре…

– Как в дни рождения?

– У нас будет свой календарь. Только наш…

– И я буду зажигать свечки?

– Точно так же, как сейчас…

Зина тянется губами к моей щеке.

– Ты это замечательно придумал! – говорит она.

Мы молча разглядываем жёлтый язычок свечки и не можем понять, почему язычок дрожит, если мы не дышим.

– Настанет день, и на этом столике будет стоять огромный торт с сотней весёлых свечей! – шепчу я.

– Думаешь, нас на сто лет хватит? – говорит Зина, и в её глазах плещутся струйки грусти.

Думаю о нас, о предстоящем столетии, о богах древних и богах современных.

– Нас и на двести лет хватит, – говорю я.

– У нас получится?..

– Я верю в своего бога.

– У тебя свой бог?

– Я рисую лица…

– Лица – твой бог?

– Сестру Зину к телефону! – объявляет хозяин кафе. – Спрашивают сестру Зину!

– Это из лечебницы, – говорит Зина, вернувшись. – На всякий случай оставила номер телефона этого кафе… Твоя мама только что проснулась…

Вскакиваю. Зина наклоняется над розовой свечкой. Язычок пламени, вздрогнув, гаснет, превращаясь в голубую нитку

Забираясь в «фиат» и говорю:

– Зина, ты самая мудрая, самая красивая; в тебе есть всё, чтобы называться моим Богом…

– Бог у тебя уже имеется, – напоминает Зина.

– Один хорошо, а два лучше, – напоминаю я.

– А три?

– Глупая! – привлекаю Зину к себе и ощущаю силу своих рук.

Вглядываюсь в небо.

В небе – ангелы.

В земле – черти.

Между небом и землёй – люди.

Когда люди умирают, их души отлетают в небо, а тела разлагаются в земле.

А разум? Любопытно, куда исчезает разум?..

***

Колдун стоял в проходной и покусывал бескровные губы.

– Мама человек закалённый, и она выберется, – сказал я.

– Наш мир не закаляет, а изматывает, и Спасение – в уходе из него.

– Я выкраду маму домой, к Шопену…

– Пустое! – Колдун взглянул на двор лечебницы. – Видишь ли, мир поделен между идиотами и теми, кто идиотами прикидывается, с одной стороны и хищниками с другой. Хищники загребают себе игорные дома, гибких женщин и контейнеры с винами, оставляя идиотам и тем, кто ими прикидываются, ничтожную малость. Впрочем, на то они идиоты, чтобы ничтожной этой малостью довольствоваться…

– Моя мама – идиотка?

– Вне всякого сомнения.

– А вы?

– Прикидываюсь. И ты тоже… Таких – большинство…

– С чего вы взяли, что мы прикидываемся?

– Так ведь нас усыпляют не уколами…

***

К чёрту Колдуна! На моём колене ладонь любимой.

***

Сейчас в Южной Америке ночь, и муж Зины, посланник Еврейского Агентства, наверно, спит. Т-ш-ш-ш, не шуметь! Посланнику необходим отдых, чтобы утром, со свежими силами, уговаривать евреев переезжать в Израиль. Наверное, уговаривать евреев – занятие утомительное, но Зина считает, что у мужа это получается. Её он уговорил стать его женой…

***

– О чём думаешь? – спрашивает Зина.

– Представляю себе тебя с мужем в спальне…

– Не надо! – просит Зина.

– Конечно, не надо, но я всё равно об этом думаю…

– Дома на моих ногах – тяжёлые сапоги, на моих руках – тяжёлые перчатки, на моих губах – тяжёлый замок… Помнишь, я как-то сказала: «Хорошо художникам!» Это я от зависти… Художники, наверно, чувствуют раскованно, мыслят раскованно… Иногда я завидую и разбойнику Робину Гуду, и плохой жене Эмме Бовари… Мой муж настолько из себя правильный и настолько утомительно-болтливый, что…

– Твой муж занят делом государственной важности!

– Когда-то я думала также.

– А теперь?

– Теперь о государственных делах я думаю иначе…

– К чёрту!

– Да, к чёрту.

– Ведь мне не обязательно думать о тебе, когда ты не рядом, правда?

– Конечно, тогда обо мне не думай. Лучше подумай о морской волне или о забавном мультфильме, а ещё лучше о торте с тонкой розовой свечкой.

– Ладно, когда ты не рядом, буду изо всех сил думать о торте, до которого мы так и не дотронулись.

– Мы не успели…

– Мы ещё сделаем это. Боже, мы ещё сделаем и это, и ещё всякое другое… Но сейчас… Моя мама проснулась, и я заберу её домой!..

– Твоя мама ещё больна, и ей необходимо лечение.

– Уколы – они против водки, а как быть с Шопеном? Заеду домой за мамиными туфлями.

– Ашер, не делай этого!

– Больше маму не усыпят! Не позволю…

***

Свёрток с мамиными туфлями под треугольным столиком.

– Мим, – говорю я, – у меня мандраж. Я так давно не беседовал с мамой… А сегодня мы обязательно поговорим…

– О том, что теперь ты не Дырка Сучья?

– И об этом тоже…

– Это будет замечательная беседа!

– Конечно.

– А потом твоя мама снова напьётся…

– Заткнись, Мим, пожалуйста, помолчи.

– Без проблем, – молчит Мим.

Выбегаю на улицу. Зина ждёт меня в «фиате».

– Это те самые туфли? – спрашивает Зина.

– Те самые.

Включаю мотор.

– В такой день надо благодарить бога, – говорю я.

– В такой день надо дарить цветы, – говорит Зина.

На выезде из Ришон-ле-Циона покупаю охапку красно-бело-розовой красоты и кладу её на колени Зины.

– Никогда не дарил цветы, – признаюсь я. – Заторможенное развитие…

– Повтори, пожалуйста, – просит Зина.

– Я недоразвитый… Я дефект… Я никогда не дарил цветы!..

– Боже, – смеётся Зина. – Какое счастье, что ты недоразвитый!..

Заглядываю в глаза Зины:

– Моя мама была знаменитая пианистка, – говорю я. – Она исполняла Шопена, и тогда сцену забрасывали цветами. А я Шопена ненавидел. Стоя за запертой дверью, я слышал, как мама выкрикивает его имя, а потом плачет. Я опускался на ступеньки лестницы и шептал неприличные слова. Теперь делать этого не стану, потому что теперь знаю: мама пыталась за Шопена ухватиться. Только что-то ей мешало…

– Всегда мешает что-то… – говорит Зина.

– Сегодня скажу маме, что ненавидеть Шопена больше не буду.

– Да, скажи об этом маме. Я подожду в проходной.

– Мне очень хочется, чтобы ты увидела маму в этих туфлях!

– И мне очень хочется.

– В этих туфлях моя мама красавица!..

– И совсем не важно, какая в это время у власти партия.

– И совсем не важно, какой в это время курс доллара.

***

Зина опускает взгляд на цветы, а я думаю о том, как хорошо художникам, и что главы государств – инфантильные мужики, основное занятие которых людям мозги пудрить…

– Стать королевой Англии хочешь? – спрашиваю у Зины.

– Нет.

– И я нет.

– И не станешь, – обещает Зина.

Вздыхаю с облегчением.

– А сумасшедшей?

– Очень, – говорит Зина.

– И я.

– Дай тебе бог! – смеётся Зина, но вдруг смех обрывает.

– Подумала о моей маме? – говорю я. – Моя мама не сумасшедшая, только у неё что-то с памятью… Она лишь Шопена не забывает… Люди друг от друга отличаются главным образом памятью: желания, ощущения у людей схожие, а память у каждого своя…Что с тобой, Зина?

– Так… Вспомнилось…

– К чёрту! – призываю я.

– К чёрту! – отвечает Зина. – И давай помолчим…

Молча глядим на дорогу, молча разглядываем друг друга.

«Родиться бы заново, – думаю я. – И мне, и Зине родиться бы в один день, и сразу же, ещё будучи в пелёнках, друг в друга влюбиться, а через годы помнить лишь о нашем, о своём… Ни о чём другом, ни о ком другом…»