Моя война - Алексей Федоров

В вагон мы сели своей компанией. И сразу разговор о побегах. В вагоне оказались здоровые толсторожие ребята – бывшие полицаи гомельского лагеря. Услышав это, они загорелись желанием бежать, но инициативы проявить не могли и просили меня командовать побегом. Я долго отказывался, объясняя это слабостью, холодом, снегом и морозом. Они меня уговаривали, обещали, что будут вести под руки. Только бы я руководил организацией и самим побегом. Я загорелся и согласился.

…Поезд идёт, вагон покачивается, колеса стучат, в щелях стен мелькают деревья. В такт колесам стучит и моё сердце. Испытанным уже способом я ломаю сетку из проволоки на окне, и в это время поезд останавливается. Быстро поднимаю сетку, заделываю её, иду в свой угол, устраиваюсь для сна. Почему-то очень долго стоим.

Я заснул. Через несколько часов поезд наконец тронулся, но мне уже не до побега. Мелькают мысли – только бы не вспомнили, не будили, не трогали. Все равно замерзать. Не здесь, так дальше или ближе. Конец один. Ко мне никто не подходит, меня не будят. Все так настаивавшие на побеге лежат и молчат. «Трусы, – лениво, безо всякой злости думаю я. – Да и сам-то я тоже трус, ссылаюсь на слабость». И тут же засыпаю.

В Минске друзья ведут меня в лагерь под руки. Я очень ослаб.

Поместили нас в кирпичном бараке, кажется в пятнадцатом (лагерь был расположен в бывшей военной казарме). Потом повели в баню. Вымывшись, мы расположились своей компанией на втором этаже нар. Барак вмещал 1500–1600 человек. Вдоль нар неторопливо ходил комендант из русских и объявлял, чего нельзя делать: курить, выходить ночью, нельзя петь революционные песни и т. д. После каждого «нельзя» он добавлял, что нарушитель получит «25 на сраку». Я вгляделся в него и вдруг заметил, что лицо это мне знакомо. Это же… Сашка-сапожник! Вместе в расшибалочку играли в детстве. Он или нет?

Своим открытием делюсь с друзьями. Объявиться или нет? Друзья советуют объявиться, мол, чего тебе бояться? Если он побоится, что ты его после войны выдашь, то тебя убьет, а если не объявишься, то все равно с голоду сдохнешь. А друг он тебя узнает и по дружбе накормит как следует. Я решил подойти.

Он сидел на столе и объяснял нескольким военнопленным их обязанности (они были выделены для подноса баланды в бочках от кухни до барака). Я встал в освещенную лампочкой зону, он продолжал говорить, усиленно жестикулируя, пересыпая фразы матом. Вдруг его взгляд упал на меня, руки повисли в воздухе, он замолчал, вскочил со стола и бросился ко мне:

– Это ты, Лёшка?

Он обнял меня, расцеловал и повел к себе в небольшую комнату коменданта.

Положив на стол хлеб, сало, стал рассказывать о себе. Я ем и слушаю. Биография простая. В 1941 году попал в плен, пошел в полицаи.

Спрашиваю:

– А что дальше думаешь делать?

– Не знаю, меня всё равно не простят, – сказал он и предложил мне жить в его комнатенке.

Я отказался, но сказал, что у меня есть друзья, что хорошо бы и их подкормить.

Друзей он устроил командирами взводов. Взвод – это сто человек, которых выстраивают для получения пищи. Командир взвода отвечает за порядок, составляет список и по списку вызывает для получения пищи. За это ему давали три литра баланды в день добавочно.

Нужно сказать, что баланда была очень густая, и в ней даже попадалась кровяная колбаса. Сашка достал нам теплые телогрейки (нас было человек десять), сказал, что, если мы собираемся бежать, эта амуниция очень пригодится.

Через неделю сформировался этап в Германию. К тому времени я уже не доходяга, силы восстановились. Решил во что бы то ни стало попасть в этот этап в надежде на побег.

Но на этот раз Сашка сделал всё, чтобы мы не осуществили свой замысел. Какими соображениями он руководствовался, понять трудно.

Через несколько дней – новый этап. К нему-то нам пристроиться удалось. В этапном бараке лежим на нижних нарах, вдруг громкий голос Сашки: «Отзовись! Или получишь „25 на …“. Отозвался. В комнате коменданта этапного барака прощаемся, распиваем с ним бутылку самогона, он дает мне с собой пару буханок хлеба, пачек пять махорки, немецкие марки. И вдруг расплакался. Я попытался его успокоить, предложил ему ехать вместе, говорю, что нужно бежать. Но он испуганно зажимает мне рот рукой и шепчет: «Что ты, что ты! Услышат».

Наконец, все мы в одном вагоне. И тут же – разочарование: на окне не проволока, а самая настоящая решётка. Вырвать её, как мы ни пытались, не удалось. Тогда тупыми ножами мы попытались резать стену, но и тут нас ждала неудача, она оказалась двойной. Резать трудно, сил маловато, а от Родины отъезжаем всё дальше и дальше.

И чем больше удаляемся от родной земли, тем сильнее становится желание бежать. Но все попытки впустую.

Остановка надолго. Выясняем: это Польша, город Хелм, огромный лагерь военнопленных. А где-то рядом (я тогда не знал) был знаменитый Майданек.

Как водится у чистоплотных немцев, прибывших ведут в баню.

Это в мирное время мы произносим слово «баня» и сразу же представляем себе жар, пар, раскрасневшиеся человеческие тела и зелёный березовый веничек. А то помещение было очень далеким от такого представления: дверь в раздевалку раскрыта настежь, вовсю гуляет холодный ветер со снегом, мы стоим голые, одежду сдали в вошебойку и, чтобы не замерзнуть, жмёмся друг к другу. Тощие, кожа сухая, если её слегка потереть – сыплется. Наконец нас пускают в душевую. Какое счастье – минут пять идёт теплая вода. Мыла нет, трёмся ладонями. Двери открываются, и мы выбегаем в холодную раздевалку. Минут десять – пятнадцать ждём на холоде белье. Как хорошо, что оно такое горячее!

Такие бани повторялись через день-два. Многие умирали от воспаления легких. А мы выдержали.

В Минске к нашей компании присоединился человек средних лет, с усами и остроугольной бородкой. Вид у него был далеко не измученный. Но благодаря усам и бородке он казался старше своих лет. Я разговорился с ним. Выяснилось, что он работник Тимирязевской академии – профессор, был направлен в Вязьму, чтобы при отступлении привести в негодность зерно. Выбраться не успел, долгое время жил нелегально. Позже ему пришлось выдать себя за военнопленного. Мы приняли его в свою компанию.

Вообще, люди в тех обстоятельствах менялись. У одних автоматически срабатывал инстинкт самосохранения, у других начинали проявляться эгоистические замашки, а третьих парализовал страх, и они готовы были пойти на любую подлость, только бы остаться в живых.

Был у нас в компании белорус по фамилии Коляка, человек с замашками подхалима. Он тоже был командиром взвода, получал в предыдущем лагере три литра баланды, вместе с нами курил из общего кисета, а вот в Хелме он уже заимел свой кисет. И как-то раз на лагерном базаре я протянул руку к его кисету, но он быстро убрал его и важно произнес: «Дружба дружбой, а табачок-то врозь». Я рассказал об этом ребятам, и мы решили выгнать его из нашей компании. Было голодно. Но вот один из нас пристроился мыть бачки из-под баланды. Благодаря его протекции через два дня мы уже все мыли бачки. Стал проситься к нам и Коляка, даже плакал, но мы его в свою компанию не приняли. А профессор бачки с нами мыл.

Лагерь был разделен на сектора двойной колючей проволокой, между которой по широкому коридору ходил часовой с винтовкой. Рядом с нами в следующем секторе помещались штрафники англичане. Их привезли с запада на восток за попытку к бегству. Как я узнал позже из газет, участь этих англичан-штрафников была трагична. Они погибли в газовых камерах Майданека.

Однажды меня окликнул на русском языке один англичанин: «У вас есть офицеры?» Я в ответ: «Я офицер». – «Я был у вас консулом в Харькове до войны. Как народ, верит Сталину?» Я сказал, что даже очень. «Это хорошо, значит, победим… подожди», – сказал он и ушел. Вскоре вышел и бросил на нашу сторону ружейную масленку, крикнув: «Читай записку». Голодные люди бросились на масленку. Кто-то ее схватил и побежал. Я бросился за ним. Когда раскрыл масленку, там оказались сигареты и записка. Её мне отдали. Там печатными буквами было написано: «Ваши окружили армию Паулюса под Сталинградом, а наши высадились в Алжире. Ваши взяли в плен сто тысяч немцев». Это было в декабре 1942-го, а может, в январе 1943 года. Настроение у заключенных поднялось. Это была радостная весть. Мы опять заговорили о побеге. Бежать, бежать, бежать…

Весть об этой записке быстро распространилась по бараку. К нашей группе подошли двое военнопленных. Один из них в прошлом кремлевский повар. Мы разговорились, решили бежать вместе. Это решение нас вдохновило, и мы долго были в состоянии эйфории, которая закончилась к вечеру, когда ко мне подошли полицай и немец и приказали следовать за ними.

По дороге полицай сказал: «Вот узнаете, как бежать, добегались!» Я понял, что кто-то нас предал. Как выпутаться? Но фактов не было, только слова. Привели меня к зондер-фюреру. Стою перед его кабинетом и вдруг вижу – оттуда выходит тот самый наш новый знакомец, кремлевский повар. Только какой-то осунувшийся, лицо бледное…