Моя война - Алексей Федоров

Одиннадцатого августа большую колонну повели на посадку в вагоны. Мы четверо держались друг друга. Нужно было занять место у вагонного окошка, но там уже сидели грузин и здоровяк-русский. Они о чем-то шептались.

В обычном двадцатитонном товарном вагоне тех времен помещались пятьдесят человек. Ложатся головами к стенкам по двадцать пять человек, ноги в середине. Посреди вагона – параша. Два маленьких окна, расположенных по диагонали на уровне человеческой головы, заделаны густой сеткой из колючей проволоки. На крыше нашего вагона со стороны площадки установлена будка, в которой сидели два охранника из крымских татар. И то, что на нашем вагоне ехал конвой, значительно усложняло положение.

Я лежу рядом с грузином, слева от меня Михаил, напротив – Жогло, а техник из Нового Афона почему-то лёг в другом углу вагона. Шепчемся с Мишкой – что делать? Решил поговорить с соседями по душам. Объясняю им, кто мы и чего хотим. Русский здоровяк, оказавшийся каменотесом из Тбилиси, приветствует наше решение, уступает место, сам бежать отказывается и говорит: раз уж судьба так сложилась, поеду в Германию, посмотрю, как там живут, может, повышу свою квалификацию, а потом свои знания отдам Родине. Так и сказал: «Отдам Родине».

Мы лежим и слушаем разговоры пьяных конвоиров. Миновали Днепродзержинск. Темно, скоро одиннадцать часов, конвоиры умолкли – уснули, пора «стартовать». Встаю, подтягиваюсь на деревянной балке и ударом ног выламываю сетку. С противоположного конца вагона раздается незнакомый голос: «Лёшка, ты что?! Брось это дело. Нас всех за тебя расстреляют». Стало ясно, что кто-то настучал этому человеку о нашем побеге. Это сделал струсивший техник из Нового Афона. Я ответил: «Давайте бежать все вместе». – «Нет, – ответил голос. – Сейчас бежать не время: на ходу поезда, да ещё с охраной над головой. Это значит остаться без головы». Три человека двинулись с того края, чтобы помешать нашему побегу. Мишка был рядом со мной, я начал будить Жогло. Тот не «просыпался». Я понял, что он струсил. К нам присоединились ещё двое – Тимофей Кучеров из Башкирии и работник НКВД из Константиновки. Камнетес и грузин встали на нашу защиту. Помню, камнетес сказал: «Если струсили, сидите на месте. Они молодцы. Они добьются своего и ещё ордена получат». В вагоне началась свалка. Я быстро накинул бывшее при мне одеяло на проволоку, чтобы не зацепиться, и вылез на буфера. За мной вылез Мишка, за ним Тимофей Кучеров и энкавэдэшник. Мы слышали крики в вагоне и боялись, что проснутся конвоиры. Но они, очевидно, были пьяны и спали. Я увидел, как снимается одеяло, поднимается сетка и чем-то твердым прибивают гвозди. Сетка встала на место, вагон успокоился (это было в ночь с 11 на 12 августа).

Поезд мчится под уклон. Михаил стоит с левой стороны, а с правой – я. В середине – Кучеров и энкавэдист. «Лёшка, станция», – крикнул Михаил. Я увидел цветные огни. Поезд мчался с бешеной скоростью. Только я хотел предупредить Михаила, чтобы не прыгал, как он сиганул с левой стороны поезда между путями. Мы думали, что он разбился, но потом, как оказалось, он шёл впереди нас. У станции поезд замедляет ход, мы прыгаем на земляную платформу. Собираемся вместе и бросаемся вперёд, подальше от железнодорожного пути. Болото. По грудь в воде мы переходим на ту сторону. Я разуваюсь, выливаю воду из сапог. Все выжимают бельё. Ночь безлунная, но звёздная. Идём на восток.

Перед тем как направиться на восток, мы прошли километра два вдоль железнодорожного пути, покрикивая Михаила. Иногда, где позволяло болото, мы выходили на железнодорожный путь. Идти по полотну было опасно: железная дорога охранялась вооруженными полицаями. Михаила не нашли и двинулись на восток.

Курс на Брянские леса, к партизанам. До них далеко, километров шестьсот – семьсот. Примерно через час мы наткнулись на огород и стали поедать сырые кабачки, огурцы и тыквы…

11

Вот показалась хата. Темно, люди спят. Решили постучать, чтобы определиться, где находимся. Открыл старик, впустил в хату и предложил варёной кукурузы. Объяснил, что мы в девяти километрах от станции Ерастово. На этой станции мы высаживались. Она недалеко от Пятихаток. Старик оставил ночевать. Расположились на полу.

Утром нас разбудили голоса. В хату вошёл полицай. Он был одет в телогрейку, на пальце левой руки – алюминиевое кольцо. Мы испугались, но он даже не обратил на нас внимания, поговорил с хозяином и ушёл.

Завтракаем, прощаемся. Опять на восток. Душа поёт: «Подари мне, сокол, на прощанье саблю». Как прекрасна жизнь! Обмениваемся впечатлениями, рассказываем друг другу о себе.

Тимофей Кучеров – старший воентехник, сорока девяти лет. Работал в Башкирии на суконной фабрике то ли экономистом, то ли делопроизводителем. Быстро идти не может – больное сердце.

Энкавэдэшник отмалчивается, больше слушает. Но мы не обращаем на это внимания и изливаем душу. Всех мучает мысль: где же Михаил? Проходя по деревням, останавливаемся и спрашиваем о нём. И вот в одной деревне нам сказали, что часа три-четыре назад прошёл рыжий парень, перевязанный, в зелёных брезентовых сапогах. Ну, конечно, это он, больше некому. Пытаемся нагнать его, спрашиваем в других деревнях – безрезультатно. Михаил для нас пропал.

Энкаведэшник останавливается почти у каждой хаты и что-то выспрашивает. Наконец к вечеру, по выходе из деревни, он говорит: «Ребятки, я останусь здесь в примаках, идти мне некуда». Почему? Ведь мы же все идём к партизанам. «Нет, мне место здесь». Так мы остались вдвоём.

С Тимофеем Кучеровым, которого я стал звать батькой, идём на восток, гуськом. В деревнях нас поят, кормят и оставляют ночевать. В одной деревне мы встретили советского майора в полной военной форме со знаками различия. Но он был на коляске (без ног). Ездил из деревни в деревню, немцы его не трогали.

Скоро Днепр. Как-то мы через него переправимся? Погода хорошая (мы бежали одиннадцатого августа). В поле поспевала кукуруза, и мы ели молочно-сладкие початки.

В одной деревне нас встретила молодая женщина. Была она не помню уже из какого города, но жила в сельской местности. В разговоре с нами ругала немцев и жаловалась на свою судьбу. Вдруг вошёл старик и спросил: «Зачем ты пустила их в хату? Тебя же расстреляют». «Ну и пусть», – с какой-то обречённостью ответила женщина. Далеко не все украинцы ругали москалей, советскую власть, Сталина. Там, где мы проходили, люди ругали немцев. Нас встречали хорошо. Только в лагерях проявлялся национализм; в основном среди офицеров. Почему? Плен, наверное, их напугал и деморализовал.

Так мы дошли до Днепра. Правый его берег высокий, а левый, на который нам нужно перебраться, – низкий, песчаный, поросший кустарником. На крутом берегу стоит большое село.

Батька не умел плавать, значит, надо мастерить плот из веток и камыша. Подходим к берегу. Откос покрыт большими валунами. До воды метров сто. На берегу стоит лодка и рядом полицай. Прячемся за камнями. Закуриваем и думаем, что ночью надо будет обязательно переправиться. Вдруг детский голос спрашивает: «Дяденьки, вы хотите переправиться?» – «Нет, кто тебе сказал». – «Да вы не бойтесь, полицай вас не заарестует. Он приказал вам идти в лодку». Делать нечего, идём. Два пассажира и полицай встречают нас молчаливым, но дружелюбным, полным любопытства взглядом. «Садитесь». Ни слова больше. Молчим и мы. На середине реки полицай спрашивает: «А платить-то есть чем?» – «Нет, денег у нас нет». – «Вот ремни у вас хороши», – говорит он. Я снимаю и протягиваю ему ремень, но он отказывается. «Самому пригодится. Небось из плена бежишь к партизанам». – «Нет, что вы, иду домой». – «Ну, это дело ваше».

Просим высадить нас на маленьком песчаном островке, что метрах в десяти – пятнадцати от берега. Прощаемся, благодарим и стаскиваем с себя бельё, бьём вшей, устраиваем постирушки. Потом нежимся на солнце.

Вечереет. Переплываем на берег. Батька плыл, положив руки мне на плечи. На берегу рыбачий поселок. Рыбаки чинят сети. Останавливают нас, спрашивают, кто мы, предлагают остаться с ними. «До конца войны переживёте. Харч у нас хороший, рыба есть, а хлеб будет». Батька не против, раздумывает. Но я говорю твёрдо – нет. Мы же идём в Брянские леса, к партизанам. Какие могут быть сомнения? Батька сдаётся, и мы идём к следующему селу.

Около околицы у батьки сердечный припадок. Что делать? Иду к старосте села, говорю, что мы идём из окружения из-под Ростова в Белоруссию. Я – Гомельской области, а батька – из Минской. «Так вы что, с отцом вместе воевали?» – спрашивает староста. «Нет, я просто так его зову. Помогите нам, он сердечник, ему идти нельзя, может умереть». Староста кричит полицая. Сердце уходит в пятки, а у околицы лежит батька. Староста говорит полицаю: «Поставить их у Богомаза!» Вместе с полицаем идём за батькой. Под руки ведём его к Богомазу. В покосившейся избе живёт этот старик со старухой. Батька лежит и стонет, охает, а Богомаз рассказывает мне о своём несчастье.