Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между тем с приходом в Дом культуры нового директора в жизни коллектива наметились перемены. Это был полный, одутловатый мужчина лет пятидесяти с сановной важностью в движениях, о котором толком никто ничего не знал. Ходили слухи, что прежде он работал администратором в областном театре, в чем-то проштрафился и был вынужден временно уйти в тень, где-то пересидеть, пока не улягутся страсти, одним словом — «временщик», как его окрестила острая на язык Анна Тимофеевна, специалист по дымке, крепко обидевшаяся на директора за то, что он не выдал ей выписанные для кружка золотые пластинки, сказав, что дети вполне обойдутся и без золота. Сам же директор как-то вскользь упомянул, что работал режиссером, не сработался с главным и ушел из театра. Но на режиссера-то он мало похож, сразу подумала про себя Людмила Васильевна, — слишком пахнет от него чиновником и все повадки чиновничьи. Ей он сразу не понравился. С подчиненными — один, с начальством — совсем другой, с друзьями, непонятно откуда взявшимися, целыми днями безвылазно торчавшими в его кабинете, — третий. В бывший кабинет Людмилы Васильевны руководители кружков теперь не бегали каждую свободную минуту, не пили там чай, не обсуждали планы. Теперь, чтоб войти в этот кабинет, надо было постучаться и, услышав недовольное: «Кто там, заходите...», приоткрывать дверь — «Что у вас, что-то срочное?» С его приходом многие начинания Людмилы Васильевны увяли, например сворачивала свою деятельность выездная агитбригада со знаменитой в городе певицей Олей, кассиром из Дома быта. Методист Валерий Степанович, пожилой уже человек, с которым Людмила Васильевна работала с первых дней открытия дворца, сказал, что переходит в школу учителем пения. Он не привык к мелочной опеке.
— Этот человек завел журнал посещаемости, ходит и проверяет, здесь я или уже ушел. Ольга от рук отбилась, бегает к нему пить кофе, а потом на малейшее замечание огрызается. Прежде не дерзила...
Людмила Васильевна пробовала поговорить с директором. Странно было ей теперь входить в этот кабинет. Для посетителей вроде нее, то есть для подчиненных, теперь перед столом стоял стул — прежде рассаживались на диване, на кушетке, кто как хотел. Директор улыбнулся той горячности, с которой она начала свою речь, но молчал, слушал со вниманием, не отводя от нее взгляда, в котором ей почудилась издевка. Зазвонил телефон, он взял трубку, отвернулся и с головой ушел в какой-то интересный для себя разговор. Мельком глянул на нее, решая, какой с ней взять тон — все-таки директор. Но бывший. Положил трубку и уже безо всякой улыбки сказал:
— Вы уж извините, но я не могу не заметить вам, что вы всех тут распустили. Ваш Валерий Степанович уходит на полчаса или даже на час раньше, чем положено. Вот, пожалуйста, я специально завел журнал, у меня записаны часы его работы. Пожалуйста.
Людмила Васильевна отодвинула от себя журнал. Получилось резко. Директор насмешливо покачал головой.
— У меня люди работали столько, сколько считали нужным для дела!
— Знаете ли, если всякий так будет говорить...
— Не важно, что говорят, важно, что делают.
— Хорошо, делают... — покладисто как бы согласился директор. — Хорошо. А как вы относитесь к такому факту — они недавно выехали всей агитбригадой на ферму и провели концерт по сценарию для комбайнеров. Это мне доподлинно известно. Перед концертом ваш Валерий Степанович вышел и сказал: извините, мол, мы не успели подготовиться специально для вас, но песни, которые мы вам исполним, так сказать, всем знакомы... Это дело? Это не халтура, по-вашему?
— Они и в самом деле не успели, просто от дирекции совхоза не поступили свежие сведения о лучших работниках фермы, а если бы поступили, мы бы включили их прямо в сценарий. Зато вы бы съездили с ними да посмотрели, как люди аплодируют — так знаменитостей не встречают, как нашу Олю с бригадой!
Она видела, что слова ее не достигают цели и не могут достигнуть ее. Вот она директор, хоть и бывший, и он директор, но, кажется, разговаривают на разных языках.
— Словом, вы уж позвольте мне решать, что правильно, а что нет. А я нахожу правильным влепить вашему Валерию Степановичу выговор.
— Вы так людей потеряете.
— Да я никого не держу, не хотят работать — не надо.
На другой день к Людмиле Васильевне прибежала другой методист, Таня, выпускница культпросветучилища, и со слезами в голосе рассказала, что директор заставил ее написать на Валерия Степановича докладную.
— Как же ты могла? — горько сказала Людмила Васильевна.
— Он вызвал к себе, запер дверь на ключ, дал лист бумаги и ручку; пиши, говорит, я продиктую. Я растерялась и написала, что он велел.
— Эх ты, растерялась. Сейчас же ступай к Валерию Степановичу, а я пойду в отдел культуры.
В отделе культуры выслушали ее вполуха.
— Все ясно, не сработались.
— С этим человеком и невозможно сработаться. Ладно бы он просто был равнодушен к нашему делу, а то ведь он смотрит на него чуть ли не с презрением.
— Ну, это все ваши фантазии. Что вы можете сказать конкретно?
Что она могла сказать конкретно? Про стул в кабинете? Про то, что, прежде дружные, руководители кружков теперь боятся лишнее слово сказать, потому что директору тут же становится все откуда-то известным, и он не стесняется вызывать к себе подчиненных для выяснения отношений? Про Валерия Степановича? Валерий Степанович настоятельно просил ее ничего про него не говорить, он и сам за себя постоять сумеет, а не получится — в школу уйдет... Людмила Васильевна почувствовала себя загнанной в угол. Снова у нее начались головные боли, и она попросила отпуск.
Вернувшись из Ленинграда, где она пробыла три недели, она узнала, что студию уплотнили. В смежную комнату, где обычно складывали этюдники, держали краски, кисти, натюрморты, въехала «Кройка и шитье». Удивлению Людмилы Васильевны не было границ, когда она вошла в студию и увидела в раскрытую дверь комнаты девушек, сидящих за столами и делающих чертежи. Аннушка, руководительница кружка, вылетела ей навстречу.
— Такие дела, Людочка
