Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская

употребить такой казенный оборот... Но слова, в сущности, точно отражали его тогдашнее чувство — неверие, что с матерью может что-то случиться. Ему бы взять ее за руку и отвести в поликлинику, как это делала она сама, когда Коля жаловался на зубную боль.

— Нет, не может быть, чтобы этот вздор меня пересилил, — словами Базарова, своего любимого героя, ответила она тогда и усмехнулась.

Но «вздор» не отступал, гнул ее и корежил, хотя она еще боялась в этом себе признаться. Головные боли участились, ей казалось, в мозгу у нее лопаются какие-то пузыри, стали ныть скулы, зубы, наконец боль сделалась неотвязной, и Людмила Васильевна потихоньку от Коли пошла в поликлинику к терапевту. Тот отослал ее к невропатологу, а невропатолог, молодой парень, тут же отправил ее в стационарное отделение и сказал, что сам будет «вести» Людмилу Васильевну. Она пролежала в больнице недели две, так и не вникнув как следует в то, что с ней произошло, не принимая участия в общих разговорах соседок по палате на тему болезней. Привычка стоически переносить все, что бы с ней ни случилось, сама по себе похвальная, на этот раз сыграла с Людмилой Васильевной плохую шутку.

Почувствовав себя немного лучше после уколов, мать запросилась у Игоря Николаевича домой, тот в ответ со всегдашним своим юмором немедленно ответил: «Еще раз скажете про выписку — велю одеть на вас смирительную рубашку». Людмила Васильевна, не долго думая, собралась и сразу же после обхода ушла домой в чем была, прислав потом Колю за оставшимися вещами. Дело в том, что у нее в Доме культуры шла подготовка к Новому году, и она боялась, что без нее все расстроится и пройдет не на должном уровне. Она запаслась пирогеналом и с головой ушла в подготовку к празднику. Коля, как всегда, пропадал в эти дни вместе с матерью в ее дворце: налаживал освещение, подбирал музыку в радиорубке, чинил печатную машинку, на которой Людмила Васильевна, едва придя в себя, отбивала дополнения к новогоднему сценарию, придумывала сценки, записывала мысли, пришедшие к ней еще в больнице. Казалось, она одновременно была на трех этажах — только что слышался ее голос из реквизиторской, а она уже летела на репетицию танца снежинок, посмотрев снежинок, участвовала в примерке костюмов, ругала Лису, что она путает текст, доставалось и Коле за то, что он не по самому центру потолка повесил гирлянду елочных огней. С этой гирлянды свисали нити с клочьями ваты, серпантин, за окном хлопьями шел настоящий новогодний снег. Коле было уютно и весело, потому что вместе с ним была Лана, руководила малышней, украшающей зал. Привезли новогоднюю елку, вернее, несколько сосен, из которых стали сооружать одну ель, большую, многоэтажную. В их краях не росли ели. Этого момента ждали давно, были вытащены на свет Божий из реквизитной игрушки.

Лана, восторженная, помчалась сообщить Людмиле Васильевне, что ель установили, но ее нигде не было. Коля вместе с Ланой пробежался по комнатам, заскочил в радиорубку, откуда недавно звучал материн голос: «Раз... раз...» Кабинет ее был заперт — стало быть, ее не было там, но Коля на всякий случай постучался:

— Мама!

— Ты один? — после небольшой паузы послышался ее голос.

Коля все понял и жестом показал Иоланте, чтобы она отошла. Глаза Ланы испуганно округлились, она тоже догадалась, в чем дело. Коля нетерпеливо махнул на нее рукой.

— Один, открой.

Он слышал, как мать заворочалась на диване, пошла к двери и повернула в ней ключ. Людмила Васильевна была настолько бледна, что Коля невольно подхватил ее под руку.

— Не бойся, не упаду, — с усилием пролепетала она, — дверь закрой.

На полу валялось мокрое полотенце; Людмила Васильевна нагнулась, как слепая нашарила его рукой, перетянула голову и легла на кушетку лицом вниз.

— Не суетись. Таблетку выпила, сейчас отстанет, — проговорила она сквозь зубы.

Он помог ей перевернуться на спину. Мученические глаза матери уставились в потолок.

— Ель поставили? Иди, я сейчас. Никому не говори, что я... Словом, скажи, прилегла отдохнуть.

Но на этот раз она прилегла надолго. Пришлось вызвать «скорую», и ее снова положили в больницу.

Теперь мать лежала притихшая, разом ослабевшая, слушалась Игоря Николаевича, улыбалась, как все больные, его шуткам, развлекалась обходом, но когда он заговорил с ней о том, что будет хлопотать, чтобы ей дали группу, тихость и послушность разом слетели с нее. Она отчитала его с таким негодованием, точно врач предложил ей взятку.

— Может, вы и правы, — усмехнулся он и похлопал ее по плечу, заставляя лечь. — Уходить в болезнь, конечно, не дело, но работать по-прежнему вы не сможете. И не смотрите на меня так, это не я вас запустил, это вы самым ребяческим образом махнули на себя рукой...

Наверное, впервые в жизни Людмиле Васильевне пришлось с чем-то примириться.

После выписки из больницы скрепя сердце она написала заявление и оставила свое директорство, но продолжала работать со студией. Это был не просто кружок рисования, а студия, в которой ее ученики занимались пять лет; за это время осваивали разную технику, выставлялись на различных выставках в городе, даже в области, некоторые работы первогодок Людмила Васильевна посылала на телевидение для «Выставки Буратино». Со старшими раз в год ездила в Москву, Ленинград. Выезжали на «натуру», случалось, довольно далеко забирались с этюдниками в зимний лес. Из-за этих поездок время от времени возникали конфликты с родителями.

— Неужели это так необходимо — студить детей в лесу? Пусть рисуют по памяти. Да и из окна все видно.

На это Людмила Васильевна говорила:

— Верещагин рисовал свои этюды под градом пуль и даже гранат. Все должно быть настоящим — и лес, и наше искусство. Конечно, можно набросать ваты, посыпать солью для блеска, но это не то. Пусть привыкают трудиться в любых условиях. Не простудятся, каждые четверть часа они у меня у костра греются.

Одно время и Коля учился у нее. Людмила Васильевна этого не одобряла. Не то чтобы она не верила в способности сына — она признавала, что кое-что он может. Ей не нравилось, что он с такой легкостью меняет увлечения, ни на чем долго не задерживаясь. «Это говорит о моей разносторонности», — очень серьезно уверял ее Коля. «Только о непостоянстве, ни о чем больше! — отрезала мать. — Надо на чем-то уже остановиться, что-то выбрать. А то — самолеты, рисование, шахматы, электричество —