Публичное одиночество - Никита Михалков

И монгол тоже зомби. Его предки завоевали полмира, а он едет в город, чтобы достать презервативы и избежать рождения «лишнего» ребенка. Его историческая память так же замутнена, хотя причины иные…

Моя картина о людях, в целом не виноватых в том, что они такие. Они – результат, жертвы, несчастные люди, которые еще ощущают, что несчастны. Хотя бы на уровне подсознательно-эмоциональном… (I, 39)

(1992)

Однажды мне пришла в голову идея снять фильм о Внутренней Монголии в Китае. До сих пор я не уверен, что знаю почему. Возможно, я шел по следу предков…

Монголы правили Россией двести семьдесят лет – и их господство принесло меньше ущерба, чем семидесятилетнее правление большевиков, если судить по результатам. Да, монголы жгли, грабили, но они никогда не оскорбляли религиозное чувство русских.

Во всяком случае, все, что было в самом начале, – это либретто на пяти страницах, несколько ключевых слов и несколько идей. Затем постепенно стало приходить поэтическое ощущение. Два человека, с которыми я постоянно работаю, поехали в Монголию. Мой друг, второй режиссер Анатолий Ермилов, вернулся оттуда со снятыми на видео возможными местами для натурных съемок и несколькими обрывками удивительных сведений. Например, он привез любопытную информацию о контроле за рождаемостью: китайским супружеским парам разрешено иметь только одного ребенка, в то время как монголам, как национальному меньшинству, разрешено иметь трех детей. Вокруг этого Рустам Ибрагимбеков, мой друг и соавтор, и я принялись выстраивать сюжет. Что меня интересовало даже на той ранней стадии – это сочетание или даже скорее столкновение между вечной, не меняющейся Монголией, страной средневековья, кочевников и степей, и современной страной.

Затем, когда появились продюсеры Мишель Сейду и Жан-Луи Пиэль и предложили мне работать, я не мог представить себе, что они будут настолько безрассудны, чтобы связать себя обязательствами на основе пятистраничного либретто. Самое поразительное, что они выпихнули меня со съемочной группой в Монголию. Я оказался там всего за десять дней до начала съемок. Когда я понял, что уже не сорваться с крючка, вспомнилась русская пословица: «Если насилие неизбежно, расслабься и постарайся получить удовольствие».

Постепенно идеи стали обретать форму. Это произошло, когда ожил герой по имени Сергей, русский водитель грузовика, затерянного в степи. Присутствие русского аутсайдера в сюжете дало возможность выразить идею столкновения древнего и современного миров, а также личный взгляд на это явление изнутри фильма.

Подсознательно мне было очень приятно, что у меня был крошечный сюжет для большого фильма. Мне хотелось рассказать историю, которая обладала бы собственным ритмом. Мне не хотелось торопиться.

Следующая проблема – как снимать фильм. Все мои предыдущие картины всегда тщательно готовились заранее. Я не жалею об этом, но, по правде говоря, иногда у меня было ощущение несвободы. В этот раз у меня было желание отдаться на волю фильму, как течению реки. Я решил использовать одновременно три камеры – вот почему я, в конце концов, потратил шестьдесят пять тысяч метров пленки. Впервые в жизни у меня возникло ощущение, что фильм ведет меня за собой. Я подчинился его воле. Работа подчиняет своей воле художника, как степь подчиняет своей воле человека.

Степь должна стать самым большим откровением в фильме. Степь – горизонтальное явление – для всех, кроме монголов. Для них степь – вертикальная. Увиденная глазами туриста, например, из окна поезда, степь горизонтальна: в ней нет леса, нет холмов. Но стоит вам остановиться… Вглядитесь и прислушайтесь, и если вы не будете нарушать покой степи своим присутствием, вам, может быть, будет позволено увидеть степь такой, какая она есть: божественное явление, как океан, как тайга, как пустыня. Тогда вы сможете погрузиться в нее, ощутить ее вертикальность и растаять в ней. Ощутить ее звуки, воздух, аромат.

Самое главное, чему я научился, соприкоснувшись со степью, это терпение, необходимое для того, чтобы, насколько это возможно, стать самим собой, почувствовать себя частью природы.

Жан Ренуар сказал: «Сегодня я полагаю, что время сарказмов миновало и что единственное, что я могу принести в этот нелогичный… и жесткий мир, – это мою любовь». Эти слова меняют наше отношение к искусству и творчеству. Что, кроме любви, может предложить великий художник, который осознал абсурдность мира? Вот почему меня тошнит от потоков крови, разливающихся на наших экранах. Это отвратительно. Сцена в «Урге», в которой герои убивают овцу, частично является ответом на все это. Для меня это убийство – почти жертвоприношение. Но еще важнее то, что животное убивают, чтобы съесть. Овца, которую в действительности убивают, это та самая овца, которую съедают в следующей сцене. Обычно мы предпочитаем не знать, что на самом деле происходит, но едим всегда с аппетитом.

Было бы безнравственно убить овцу для фильма, если бы это убийство было средством, а не целью. Монгольский актер объяснил мне досконально, как эта сцена должна быть снята: где он должен это совершить, как животное должно лежать и так далее. Он переключился из одного состояния в другое, в котором он чувствовал себя настоящим человеком степей.

Этот фильм представлял для меня огромный риск. Я не имею в виду финансовый риск, это должно было волновать и волновало продюсера. Я имею в виду свою репутацию, искусство. Мне предоставили полную свободу делать все, что я захочу, соответственно я несу полную ответственность. К счастью, Мишель Сейду вел себя безупречно. Его уверенность во мне была непоколебима с начала и до конца. Для меня Сейду – Человек с большой буквы, или, как говорили в России, человек с правилами. Его «да» – это всегда настоящее «да», равно как и его «нет». Но что важно: после его «нет» можно продолжить дискуссию и добиться бесповоротного «да».

В фильме есть несколько вещей, которые кажутся чужеродными: заводская труба, швейцарский перочинный нож, которым пользуется бабушка, пасодобль, который монгольская девочка играет на аккордеоне. Мы ничего не придумывали специально. Я все это нашел таким, каким снял. Или, я бы сказал, все случайно, что в свою очередь означает, что такое понятие, как случайность, не существует.

Радуга не случайность, потому что она появилась по воле Господа. Такова вся жизнь. Что на самом деле главное, так это то, как каждый из нас смотрит на эти вещи. Вот по каким законам надо судить художника, принимая во внимание только его видение мира.

Художник – это тот, кто способен созерцать вселенную и наблюдать за ложкой в кофейной чашке с одинаковой степенью внимания. (II, 22)