Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— А кто такой «Славик-козел»? Тот, который тебя замуж не позвал?

Соня кивнула, ссыпая в карман горстку колец. Хотела что-то еще сказать — не Марфе, а Анечке. Мысли у девицы не считывались, но Анютка их углядела:

— Ты зря извиняешься. У тебя судьба такая, вот и все.

Соня бормотнула что-то невнятное — слова перекрыл пискнувший домофон. Анютка резво ускакала в прихожую и там переспросила:

— Ты чего сказала?

— Тебе сколько лет?

— Семь.

— А раньше сколько было?

— Шесть.

— Ну сейчас-то ты чего врешь? Вы же обнуляетесь!

— Обновляемся, — педантично заметила Анечка, подходя к домофону. — Доброй ночи, тетя Дора.

Марфа все это время смотрела в заоконный провал — как в мутный колодец с неживой водой, но ничего не видела. Даже Доркину машину проглядела. Вздрогнула не от домофонного звонка, а от Анюткиной фразы про судьбу. Немного не по себе стало. У обычных ведьмовских девочек такие предсказания после первых месячных приходят, а тут вот… Ой, рановато. Неужели заводная апельсинка помогла? Мама Ира говорила, что от них дети не только здоровенькие рождаются, но и одаренные, талантливые, наследующие все благие качества родителей, лучшие черты во внешности и особые способности. Хоть врожденную грамотность, хоть талант к иностранным языкам. А у Анечки вот предсказательное вылезло. У самой Марфы этого таланта с мышиный хвост, зато Ирочка… ой как странно, оказывается: даже когда внутри себя словно тяжело простуженная живешь, мысли про Анюту совсем не меняются. Ну материнство, оно, наверное, у всех в крови, это от сути живого существа и его долголетия не зависит.

— Слушай, мамаш… — как-то тихо поинтересовалась Соня. — А почему она Дора-то? Ты ж сказала, что Дуська вроде.

Вид у бывшей невесты снова был пришибленный — вот теперь она по-настоящему измоталась, причем как-то очень непривычно для себя самой. Марфа раньше такое много раз наблюдала: когда тихонькая, интеллигентненькая дамочка вдруг срывается где-то в продуктовой очереди и начинает голосить, а потом снова примолкает, извиняется.

— А это не она, Сонь, — равнодушно отозвалась Марфа. — Это ее лучшая подруга. Она тебя к Гадюке отвезет, я сейчас договорюсь.

— Точно? — тоже как-то очень вяло спросила гостья.

— Ну я же на камне пообещала…

— А, ну ладно.

Где-то в глубине подъезда гудел лифт, поднимая наверх Дору. За окном вновь затрещал фейерверк — не то сигнальный, от Сонькиных коллег, не то просто кто-то полуночничал и баловался. Ну какая разница? Марфа все больше вмерзала в мирскую оторопь. Стояла у окна, не шевелилась. Даже дышала как спящая.

— Мамаш, а тебя как на самом деле зовут? Ведь не Марина?

— Нет. Марфа.

— Хм… А вы правда по тысяче лет живете?

— Да нет. Обычно по четыреста. Потом сложно уже.

— Стареете?

— Устаем. Изнашиваемся.

— Понятно. А тебе сколько сейчас?

— Сто шестьдесят три.

— Хорошо выглядишь.

— Спасибо.

Звонок не успел зачирикать, а Анютка уже звенела ключами.

— Марф, слушай, а как же… У вас же на всю жизнь полюбить не получается, да? Тяжело потом или сразу забываешь?

— Не забываешь.

Дальше отвечать Марфа не хотела — даже несмотря на полное отсутствие эмоций. Махнула рукой, вглядываясь в полуосвещенное здание детской поликлиники: там в коридорах горел почему-то свет, вырисовывал темные контуры налепленных на стекла снежинок — гигантских, вырезанных чуть ли не из альбомных листов. Окон за ними было толком не разобрать. Совсем не похоже на переклеенные накрест окна, а что-то общее есть. Так всегда бывает, когда чудом спасаешься от смерти, а твоя жизнь кажется куда хрупче этих дурацких окон. И тебя толком нет, а окна вот, выстояли.

— И ты знаешь, Анюточка, у Цирли потом стали вот такенные крылья, потому что я вовремя сообразила, что кошавке надо кушать глинтвейн с гвоздичкой. А Брыкса, глупенькая кошавка, гвоздичку не кушает, вот поэтому у нее перышки на крылышках… Здравствуй, Марфушенька… У тебя детка уснуть не может?

Дорка вмелась в кухню прямо в шубе, с каким-то пакетом наперевес, сыпанула с кудрей неизвестно откуда взявшиеся снежинки. Звонко перечмокала всех, включая слегка изумленную Соню, и сразу же начала выкладывать на стол какие-то баночки, контейнеры, пакетики и прочую неразбериху из облупленной многомерной сумки. Потом притормозила, повертела в руках бутылку опасного спирта и принялась громко ворчать:

— Ой, девочки, вас ну просто некому пороть. Это ж надо, чем вы тут себя травить решили? Вот не будь я за рулем, я бы сейчас вам сварила такой глинтвейн, он ну так хорошо укладывает спать, ну просто сказки на ушко шепчет…

— Дорка, ты сейчас обратно к Старому?

— Ну вообще-то у меня уже десять минут как собрание идет, а я еще не отзвонила Рахеле, потому что телефон у Леночки на дверце буфета, а наизусть я…

— Дор, сможешь девушку подвезти?

— Если до метро, то даже без разговоров, а если…

— Ей Дуська нужна, — бесхитростно заявила Марфа. Как оказалось, в отрубленных эмоциях тоже есть своя… выгода, что ли? Девушке нужна Евдокия, а все остальное — это их с Евдокией личные дела, которые не имеют никакого отно…

— Ну что, по-вашему, я зверь какой-нибудь? Разумеется, довезу, но сперва мы заедем и позвоним Рахеле! Детка, сколько тебе нужно, чтобы собраться? Марфушенька, ты не обижайся, но чай я не буду. А вот ты себе завари, это настоящий, я покупала там у нас, здесь такой просто не привозят или за такие деньги, что лучше уже сразу пойти и удавиться…

Анютка заглянула в кухню из коридора и странно хмыкнула. Даже почти мяукнула.

— А ты, детонька, сейчас тоже попей чаю и ложись спать. Тебе еще рано думать о морщинах, но если не высыпаться, то…

— Спокойной ночи, тетя Дора, — вежливо прохрипела Анютка, потирая красное пятно на шее.

Дора прихватила невозможную сумку и вымелась вслед за Анечкой в коридор — не иначе провожать ребенка до кровати и шептать что-то на ночь.

— Правда довезет? — почти равнодушно уточнила Соня. Марфа кивнула, покосившись на некогда залитый чаем карман, в котором теперь помимо всего прочего лежало изумрудное клятвенное кольцо.

— Ну тогда спасибо. — Бывшая невеста улыбнулась, и Марфу жестко тряхануло: как будто она сейчас ввалилась с мороза в теплую комнату. Даже не в нее, наверное, а прямо в благоухающую, но чересчур горячую ванну. Тело заломило от переизбытка эмоций. Все сразу рухнуло — и пережитые страхи, и грядущие, и ненависть к дурацкой гостье, и жалость к ней же, и даже мысль о том, что неплохо было бы попросить вместо гонорара то кольцо.