Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

– Такова война, Марк: одна десятая насилия и девять десятых лжи.

И он сам шлепнул рукой по крупу моего коня, который поскакал галопом.

Я выполнил поручение Цезаря: встретился с Либертусом, Палузи и их войском и проводил их на позиции, которые указал мне триумвир. Мы двигались кружным путем, чтобы войско повстанцев не подошло к лагерю легионеров и не узнало о бесчестном обмене с тектониками.

Мы передвигались очень медленно и принимали тысячу предосторожностей, пока не оказались в тылу тектонского лагеря. В конце нашего пути мы велели Палузи и его солдатам быть очень бдительными: многочисленная армия противника миновала до нас эту территорию, и, вероятно, оставила за собой на обочинах дорог несколько дублетов. Если эти существа заметят наше передвижение, нам несдобровать. И мы не зря старались себя обезопасить, потому что обнаружили трех или четырех чудовищ, которые еще возились со своей плацентой или учились ходить. Мы расправились с ними с большим удовольствием. Парочка молодых тектонов уже стояла на ногах, и их туловища были покрыты тучами жуков, пауков, блох и муравьев, которые покинули свои муравейники. Это скопление разнообразных мелких созданий придавало чудовищам странный вид. Когда копья пронзали их тела, тектоны корчились и раскрывали пасти, точно акулы, смертельно раненные гарпуном. После того как они испускали дух, муравьи возвращались в свои муравейники, будто чары тектоников рассеивались.

Если не считать этих коротких стычек, мы благополучно пробрались в тыл к тектонам, к северу от поля битвы. Либертус разбил лагерь на почтительном расстоянии за небольшой возвышенностью, чтобы противник не заметил теней, не услышал шум и не учуял запахи.

Мы с Либертусом и Палузи совещались недолго: им надо было просто начать атаку по приказу Цезаря. Их роль представлялась ему решающей. Настоящим военачальником, как я уже говорил, Прозерпина, был Палузи, суфет Палузи. На мой вопрос о доблести солдат его войска он ответил прямо, и его оценка была весьма объективной:

– Они не львы и не мыши. Я сделал все, что было в моих силах, и ахии мне в этом очень помогали. Естественно, пока ты их не увел. – По его тону я не понял, был ли это упрек или простая констатация факта. Потом он добавил: – Цезарь знает, что делает. Наше войско неспособно осуществить сложный маневр, но если надо нанести решающий удар, наши люди сделают это лучше любого легиона, потому что на них нет тяжелых доспехов, а сражаются они не ради денег, а ради свободы.

Настал вечер, до полной темноты оставалось совсем мало времени. Мне надо было возвращаться в лагерь легионеров, но, вскочив на коня, я заметил, что воины Либертуса уже разводят костры, чтобы готовить еду и согреваться ночью, и попросил Палузи категорически это запретить: ночной холод, конечно, неприятен, но если тектоны их обнаружат, дело будет совсем плохо. Небольшой холм скрывал их, однако отсвет костров лагеря, где разместились тридцать тысяч солдат, не остался бы незамеченным.

И вот тогда Либертус поднялся на валун и обратился к своим солдатам:

– Друзья, братья и сестры! Нам нельзя зажигать костры, потому что жестокий враг может нас обнаружить. Однако холод нам не страшен. Для многих из нас эта ночь будет, наверное, последней ночью в этом мире. Поэтому, если вы хотите согреться, пусть ваши тела сольются в объятиях.

Да, он произнес эти слова: «Пусть ваши тела сольются в объятиях». Потом их истолковывали и перетолковывали тысячу раз, но на самом деле он сказал только то, что хотел сказать: его люди не могли разжигать костры, чтобы тектоники не обнаружили маневр Цезаря. Однако Либертус был Либертусом и в то время уже оказывал влияние на своих соратников скорее как пророк, чем как вождь повстанцев. И хочешь, я скажу тебе всю правду, Прозерпина? Услышав его слова, я тоже почувствовал волнение. «Обнимите друг друга». Таков был девиз Либертуса, ради этого он явился в мир, который, возможно, ему предстояло покинуть назавтра. Я вспомнил тот день в пустыне, теперь казавшийся мне таким далеким, когда этот человек хотел воспротивиться смерти: «Я хотел совершить нечто важное в своей жизни». Либертус произнес тогда эти слова и был прав: ему еще предстояло совершить нечто важное, он еще должен был сказать всем рабам, всему миру: «Обнимите друг друга».

Я посмотрел на Либертуса, оглядел всю толпу нищих и обездоленных. Через несколько часов, как только рассветет, судьба всего человечества будет в руках этих людей – многострадальных горемык, оборванцев, страдающих от голода и холода. И тогда, Прозерпина, я спешился, вернулся к Палузи и Либертусу и рассказал им о том, что случилось с тысячей мужчин и женщин, которых отправили тектонам. Да, Прозерпина, я сделал это. Я рассказал им все.

Я не мог солгать им, потому что не был таким, как Цезарь, и не мог послать их на поле боя обманом. Так осуществляли политику и вели войну римский Сенат и его магистраты, но мы хотели изменить мир. Какой смысл в отмене рабства, если после нее люди поступали так же, как раньше? От Цезаря и Помпея следовало ожидать, что их души будут сопротивляться переменам еще долго, но я был иным человеком – я изменился, потому что побывал на самом дне. Как Либертус и все рабы мира.

Либертус выслушал меня с огорченным и опечаленным видом, но не разгневался. Удивительно, но он не стал кричать или укорять меня, а вместо этого произнес неожиданные слова. Вот что сказал Либертус:

– Мы уже знаем, Марк Туллий.

И тогда откуда-то из лагеря появилась Ситир Тра.

Ахии были свободны, они приходили и уходили, когда хотели, а она – особенно. Увидев, как тектонам пожертвовали более тысячи рабов, она отправилась навстречу войску повстанцев.

Я онемел от изумления, а Бальтазар Палузи был на удивление спокоен; он даже не перестал жевать кусок какой-то черствой лепешки.

– Я вас предупреждал. Этим людям доверять нельзя, – только и сказал он.

Я обратился к Либертусу:

– Ты имеешь полное право завтра не участвовать в битве. Но в таком случае наступит Конец Света.

Я переглянулся с Ситир и уехал.

На обратном пути пейзаж казался мне призрачным: солнце уже совсем зашло, я скакал в ночных сумерках, встречая по пути трупы дублетов, которых мы убили раньше. Сейчас они серебрились в лунном свете.

Когда я добрался до лагеря, была уже темная ночь. У самых ворот меня остановили часовые, но декурион, который ими командовал, наверняка долго жил в Субуре.

– Заткнитесь, идиоты! – сказал он часовым.

Декурион открыл мне ворота и, когда я заходил в лагерь,