Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

смог. У меня столько вопросов, я столького не могу объяснить, что голова идет кругом. Все время думаю, терзаю себя: зачем сюда едут люди? У Арсентия ответ один — за деньгами или выслужиться. Грач говорит, чтобы стать человеком. А я думаю, многие едут за тем, чтобы попробовать предел своих возможностей. Вот Виктор Суханов такой. Я у Миронова это понял: чем больше человек отдает, тем больше в нем остается. Недаром говорят, что за всю свою жизнь человек тратит всего два процента мозгового вещества, а мышечная энергия у многих остается нетронутой. Ну где же ему растратить ее, если он, бедный, всю жизнь просидел в теплом кабинете да в уютной квартире. Так и чахнут в человеке эти силы, и в конце жизни их съедают болезни и старческая немощь. Так почему же, пока они в тебе бродят, не попробовать себя на высоком, предельном режиме?

Для Миронова жизнь на Севере — работа, и он не хочет никакой другой жизни. «Дети мои выросли, у них своя жизнь, у меня своя». У Олега Ваныча дети только начали расти, а он не может соединить свою работу с личной жизнью. Ведь воспитывать своих детей — такой же общественный долг, как и долг работать там, где необходимо людям. Так кто-то ж должен делать это необходимое, без которого мир провалится. Кто-то же должен? А как же тогда твоя личная жизнь? Выход обязательно где-то есть, а я его не вижу. Неужели он только в том, чтобы без конца жертвовать личным для общественного? А если нет, то тогда предавать общественное, как это сделали Стасик и Игорь. Но это же подонство!

«Почему жертвовать? Да еще без конца?» — спросит какой-нибудь умник. А потому, что бывают такие ситуации, когда иначе нельзя! Здесь, на Севере, нельзя по-другому. Даже Олег Ваныч, с его распахнутой, зрячей душой, не смог.

Как же тогда надо жить, чтобы ты уважал в себе человека? И какая она правильная, а какая неправильная жизнь? У меня выходят только одни вопросы, а ответов нет. Наверное, такого тоже не может быть».

16

Лозневой так много думал о поездке в Ленинград и разговоре с Раей, что, когда вдруг нужно было ехать, он растерялся. Как быть? Дать домой, как всегда, телеграмму «Прилетаю завтра» значило бы, что Лозневой делает вид, будто ничего не произошло. А если явиться без предупреждения — получится, он проверяет жену, и это уже совсем глупо. Лучше всего позвонить, но последние два дня что-то стряслось с ивдельской линией. Связываться через «Вершину» военных такая морока. Так ничего и не решив, Лозневой полетел на Свердловск, а оттуда в Ленинград. Он надеялся быть там в пятницу, в этот же день явиться в институт, встретить там Раю и все решить. Но случилось так, что в Свердловске просидел из-за непогоды почти сутки и попал в Ленинград только в субботу, и, конечно, идти в институт было незачем.

Садясь в такси, он сказал шоферу: «В город», надеясь, что дорогой решит, куда ехать: домой или к друзьям — Кузовлевым. Благо шофер попался неразговорчивый. Он только кивнул и до самого города не проронил и слова.

«…Вот и нет у меня дома в родном городе», — больно хлестнула мысль.

Лозневой опять вернулся к своим тяжелым думам. «Тринадцать лет был, а теперь опять потерял, как и тогда, после войны, когда не к кому и не к чему было возвращаться».

Стало совсем не по себе, когда подумал о девчонках, и он тут же бросил шоферу:

— К Гостиному двору.

Когда он вышел из магазина со связкой коробок, шофер такси сердито посмотрел сначала на Лозневого, а потом на счетчик, показывая всем своим видом, что он ничего не заработает, если будет столько стоять.

— Теперь нам еще купить какого-нибудь таежного зверя и можно домой.

— Какого еще зверя? — пробурчал таксист.

— Понимаешь, друг, у меня две девчушки, дочки… Когда я ехал в тайгу на Север, они наказывали привезти медвежонка… А я, видишь, — и Лозневой развел руками.

— Хомяк подойдет? — вдруг спросил таксист.

Лозневой растерянно пожал плечами.

— Тогда можно аквариум с рыбками или лучше белку. Во, белку! Это и есть таежный зверь. Сейчас мы в зоомагазин смотаем. Я знаю тут один.

Лозневой подивился преображению таксиста. Из угрюмого молчальника он превратился в неугомонного говоруна и всю дорогу рассказывал, где в Ленинграде можно купить какую «живность».

Наконец огромная клетка с колесом и рыжей трогательно симпатичной белкой стояла в такси, и на Лозневого вдруг опять напал тот же непонятный страх, какой охватил его перед отъездом с Севера. Ему дали отставку, а попросту выгнали из дома, а он явится да еще как снег на голову. А вдруг Вишневский там, вдруг уже живет?

И сразу ему показалась такой глупой и ненужной затея с этой белкой и подарками. Никогда столько не привозил, а теперь явится, словно хочет их задобрить или замолить свой грех, какого не чувствует за собой, хотя и знает, что он есть. Куда он теперь денется со всем этим? Не выбросишь же и к Кузовлевым не потащишься. Так он стоял у машины растерянный, не зная, что предпринять, пока его не окликнул шофер.

— Сейчас. Я только позвоню.

Это действительно был выход. Он решил позвонить домой. Было около трех. Наверное, они уже пообедали и все дома. Прислушиваясь к стуку своего сердца, он набрал номер. Продолжительные гудки. Он ждал долго и уже готов был повесить трубку, но ее сняли, и Лозневой услышал голос Веруньи.

— А мамы нет дома, она ушла…

Ему захотелось бросить трубку и бежать домой.

— Это я, Верунья, папа, я приехал.

Дочь не отвечала, а Лозневой кричал:

— Вера, Верунья, что ты молчишь?

И вдруг она спросила:

— Папа, ты приехал… сейчас скажу Наташке… А медвежонка привез?

— Я еду к вам в машине, я сейчас, — повесил трубку и кинулся к такси.

Дверь он открыл своим ключом.

Девчонки стояли в коридоре немного испуганные и удивленные. Они не бросились к нему, как было всегда, и это такой болью отозвалось в Лозневом, что он растерянно застыл у порога. Потом поставил на пол клетку, связку коробок и чемодан.

— Вот это вам…

Девчонки, смущенно подергивая худенькими плечиками, чуть посторонились, словно хотели спрятаться друг за друга, и тут же уставились на клетку, которая вдруг ожила. Бойкая рыжая белка, будто решив позабавить детей, прыгнула в колесо и что есть мочи завертела его. Наташа смешно распахнула глазенки и, улыбнувшись,