Волк среди волков - Ханс Фаллада

Но с заднего хода — пожалуйста, нет ничего проще. У щупленькой горбуньи фройляйн Куян все те же седые волосы, все тот же томный голубиный взгляд, что и десять лет назад. Она очень рада, она торгует купальными костюмами, она охотно продаст костюм и в воскресный день.

Зофи с молчаливым сожалением констатирует, что это не модные купальные костюмы, не те одеяния для воды, в которых при каждом движении то там, то здесь сверкает тело, ибо состоят они главным образом из вырезов. Здешние костюмы закрывают тело, одевают, не раздевают. Но, может быть, это как раз хорошо, Зофи не собирается давать представление подрастающим нейлоэвским олухам. Она знает привычки этих юнцов, вечно они торчат там, где только есть малейшая возможность подсмотреть деревенских купальщиц. Итак, Зофи выбрала совершенно приличный черный костюм с белой каймой и с минимальным вырезом. Купила также и чепчик.

Цена, которую Отти Куян просит за обе вещи, просит после долгого колебания (да, сколько же взять за них? Мне они не обошлись и трех марок), соответствует, примерно, стоимости почтовой марки для городского письма. И Зофи приходит к убеждению, что магазин Куян все же не вечен. При таких ценах фройляйн Куян не выдержит инфляции, она быстро прогорит и умрет с голода.

Велосипед тихо поет, чуть поскрипывает цепь, леса дремлют в послеполуденной тишине, птицы замолкли, вереск, задевая носки ботинок, сметает с них пыль. На душе у Зофи тихо, так же тихо, как и в лесу, ее переполняет что-то похожее на счастье, давно уже не ощущавшийся ею покой. Солнце недвижно, день остановился — счастье неизбывно.

В самой чаще леса — рачьи пруды, цепь лужиц, заросших тростником, топких и только в одном, что побольше, вроде озерка, можно купаться. Минутку Зофи тихо лежит на солнце. Но затем она не выдерживает, ее тянет в воду, почувствовать ее прохладу, насладиться ее свежестью.

Медленно входит она в воду. Полого опускается песчаное дно, тело постепенно погружается в прохладную и свежую воду, прохладней и свежей ее нет на свете. Когда вода доходит до живота, Зофи вздрагивает, но и эта дрожь приятна. Вот уже и прошло, Зофи входит глубже, наклоняется вперед, сжимается и, оттолкнувшись, броском, вытягивается и вся скользит в прохладу, сливается с ней, сама становится холодной, как она!

Теперь Зофи плывет, спокойно лежа на спине, только слегка шевелит кистями, чтоб удержать равновесие. Погруженная в одну стихию, ставши частью ее, она ощущает, закрыв глаза, небольшой поверхностью тела — лицом — другую стихию, огонь, небесный привет. Ласковое тепло солнца пронизывает ее, лежит у нее на лице, это тепло не иссушает, как огонь, зажженный человеком. Порыв ветра как будто свеял, сдул его. Но вот оно опять тут, проникает в нее, вливает в тело силы, божественный напиток! Да, в этом ласковом тепле есть что-то от жизни, от растущей жизни, от вечной жизни оно излучает счастье!

Но счастье, которое Зофи Ковалевская ощущает теперь, не имеет ничего общего с той детской радостью, с той радостью бытия, о которых она вспоминала сегодня утром. Блаженно смеясь, бездумно напевая, приплясывая, шла тогда девочка по лесу; радость бытия, радость существования охватила ее, как охватывает птицу или теленка на пастбище, которого так и подмывает скакнуть повыше. А то счастье, которое Зофи испытывала теперь, было обусловлено большим жизненным опытом, это было отнюдь не детское счастье. После долгих месяцев страстной тоски, мучений ее отравленное тело снова было в согласии с собой. Она его больше не чувствовала, оно не предъявляло к ней требований, оно не мучило больше души. Как оно отдыхало, тихо плывя на воде, так оно отдыхало и в вечном море желаний, страстной тоски, вожделений.

Блаженного, безмятежного детского счастья уже не вернуть. Ворота захлопнулись, ушла невинность — но у жизни есть много возможностей счастья! Она думала, счастье там, в камере, в его объятиях, в его лице, склоненном над ней, далеком и близком… Но вот оно здесь, в воде, волна за волной набегает тепло, волна за волной набегает счастье…

Завороженная, вышла она из воды, завороженная, легла на песок, облокотилась, подперла рукой подбородок и смотрит в самую гущу травинок. Они ложатся одна на другую, образуются лабиринты — но она ничего не видит. Для подлинного счастья нет названия, нет слова, нет образа. Оно — тихое парение неведомо где; не песня на мотив: «Я живу!» — а чуть грустная жалоба на слова: «Я это я!» Ибо мы смутно чувствуем, что станем старыми, некрасивыми и умрем.

Услышав шаги, Зофи чуть приподымает голову. Не спеша натягивает купальный костюм на обнаженную грудь, негромко, рассеянно говорит: «Здравствуйте». В другое время она обрадовалась бы случаю, сведшему ее с обоими приезжими. Но сейчас они ей безразличны. В нескольких отрывистых словах сообщает она нужные сведения: да, купаются только здесь, всюду в других местах заросло тростником, нет, они ей не мешают, да, дно хорошее, не тинистое… и уже опять погрузилась она в молчание, забыла, что они тут. Снова глядит в травяные лабиринты, которые вдруг, как по волшебству, распадаются, и уже ничего не видать. Солнце чудесно греет. Она снова стягивает купальный костюм с груди, голоса обоих мужчин чуть доносятся с озера — о, блаженство!

Зофи Ковалевская нарочно не могла бы придумать ничего умнее, чем то, что сделала сейчас, когда совершенно непреднамеренно не обратила никакого внимания на обоих приезжих — Штудмана и Пагеля. Нельзя отрицать, что после совместного путешествия по железной дороге у обоих сложилось не слишком лестное впечатление от Зофи, хотя экспансивный ротмистр превозносил замечательно отзывчивую девушку до небес. Пагелю, равно как и Штудману, давно приелась эта жеманная манера говорить, которой щеголяют прожигающие жизнь бедные девушки, разыгрывающие из себя светских дам. Им была противна эта сухая пропахнувшая пудрой кожа на одутловатом лице. Не для того ехали они из веселящегося Берлина в мирные сельские поля, чтобы явиться сюда с таким приданым. Они держали себя весьма корректно и весьма сдержанно. Они были несколько иного мнения, чем ротмистр, о расстоянии, которое следует соблюдать между собой и подчиненными. Когда они смотрели на Зофи, у них не мелькала мысль: «В сущности она дочь моего приказчика и только», — просто она их не привлекала. Они не имели ничего против нее, но они имели очень многое против перенесения в Нейлоэ берлинского распутства.

Убедившись, что Зофи никак не воспользовалась представившимся на купании случаем, который при ее опытности давал столько поводов и возможностей, что она даже не упомянула о знакомстве, состоявшемся при совершенно особых обстоятельствах, и как будто не собиралась извлекать из него какие-либо выгоду, Штудман, очень этим довольный, сказал, входя в воду, Пагелю:

— В сущности девочка очень мила.

— Да, — в раздумье ответил Пагель. — Странно, мне она прошлый раз показалась совсем другой: больше а ля Тауэнцин.[6]

— Видели, Пагель? — спросил немного спустя Штудман. — Совершенно пристойный купальный костюм.

— Да, — подтвердил Пагель. — И ни одного нежного взгляда. Мне кажется, я никогда не научусь понимать женщин.

Намекнув этими словами на недавно пережитую им катастрофу, Пагель бросился в воду, и теперь они плавали и ныряли, молча лежали на воде или болтали, стоя друг против друга; так прошло пять, десять минут, а может быть, даже четверть часа, — в эти минуты они чувствовали себя сильнее, бодрее, увереннее, чем во все предыдущие месяцы и годы.

Но тут шум на берегу привлек их внимание: громкая ругань женщины, приглушенный шепот мужчины.

— Да ведь это Зофи! — решил Штудман, прислушавшись.

— А ну ее! — сердито отозвался Пагель. — В воде так чудесно. Ссорится, верно, с каким-нибудь сельским ухаживателем. Хороша любовь!..

И он презрительно усмехнулся.

— Нет, нет! — сказал добрая нянюшка Штудман, всегда готовый помочь, если что-нибудь не ладилось. — Она произвела на меня сейчас очень хорошее впечатление…

И он быстро поплыл к берегу. Неохотно последовал за ним Пагель.

Но Зофи уже кричала:

— Господа! Господа! Скорей! Он хочет унести вашу одежду!

— Молчи, Фикен! — шептал лесничий, пытаясь улизнуть вместе со своей добычей. — Тебе ничего не будет. Мне ведь только одежа приезжих господ нужна…

— Господин фон Штудман! Господин Пагель! Скорей! — тем громче кричала Зофи.

— Что здесь происходит? — спросил в высшей степени удивленный фон Штудман, и у Пагеля вид был более недоуменный, чем то подобает интеллигентному молодому человеку.

На лугу стоял почти незнакомый им лесничий Книбуш в зеленом холщовом костюме, с ружьем на плече, почтенный седой дедушка, однако под мышкой он держал сверток с их вещами, а напротив него Зофи Ковалевская, очаровательная в своем яростном споре, похожая на Артемиду. Одной рукой она придерживала на груди купальный костюм, другой вцепилась в штаны из охапки вещей, взятых лесничим, — и фон Штудман признал в них свои штаны.