Волк среди волков - Ханс Фаллада

Это была радость бытия, счастье, что существуешь — то чувство, по которому вечно тоскуют взрослые, сознательно или бессознательно. Счастье, которое потом все ищут и ищут неведомо где, каждый на свой лад, и нигде его не найти, оно исчезает вместе с детством, а потом уловишь разве слабый его отблеск в сладостных объятиях любимого, в счастье созидания. Было нашим — потеряно, по вине ль, без вины — ушло! Ушло!

Тихо поет велосипед по лесным дорогам, поскрипывает цепь. Когда наезжаешь на корень, на заднем колесе хлопает крыло, а под седлом стонут пружины. «Солнце красное, радость ясная…» — пытается запеть Зофи, но теперь не выходит. Она вспоминает, как теплое солнце вдруг стало холодным, а привычный лес — непривычным. Поневоле она заплакала. Она блуждала по лесу. Все стало враждебным: колючие ветки, острые камни на дороге, рой слепней, прилетевший с ближнего пастбища. Наконец ее нашел дровосек, старый Гоферт.

— Фу, стыд какой, Фикен, ходить нагишом! — пожурил он. — Ты ведь человек, не поросенок.

Он отвел ее к матери. Ну и ругалась же мать! Долгие, напрасные поиски одежды, ругань и шлепки. Возвращение в деревню, материнский головной платок, повязанный вокруг бедер. Насмешки детей, наставительные замечания стариков: «Вот помяни мое слово, Ковалевская, еще натерпишься с девчонкой беды».

…Сильней нажимает Зофи на педали, громко звонит, разгоняя тишину леса. Она встряхивает головой, хотя над ней и не вьется рой слепней с ближнего пастбища. Она хочет вытряхнуть мысли из головы. Никто не скажет, как он стал тем, что он есть. Но иногда нам удается что-то осознать, какой-то кусок пути, увы, только кусочек пройденного пути нам ясен… Тогда мы злимся на себя, мы недовольны, стараемся вытряхнуть из головы докучливые мысли. Мы такие, какие мы есть, а что мы не стали другими — не наша вина. Не стоит об этом думать!

Быстрей и быстрей катится велосипед, поляна за поляной, просека за просекой мелькают мимо. Зофи едет не к Эмми в Бирнбаум. Она едет в каторжную тюрьму на свидание с Гансом Либшнером, осужденным по суду, уже не в первый раз отбывающим наказание аферистом. Жизнь — не солнечный день, жизнь — очень хитрая, злобная штука, и кто не надует других, тот сам окажется в дураках! У Зофи нет времени предаваться мечтам. Ей надо обдумать, как, назвавшись сестрой Ганса, добиться свидания без предъявления документов!

Зофи крепко сжала губы, в глазах твердый, сухой блеск. Ей не до леса. Она, думает! Правда, у нее с собой бланк «Христианских номеров», на котором ее собственной рукой удостоверено, что она, Зофи Либшнер, работает в этом заведении кухаркой. Но она отлично понимает, что этот плохо написанный, пожалуй, даже малограмотный «документ» не может иметь силы в глазах чиновника. Судя по рассказам отца, сбежавший управляющий Мейер был как раз подходящим человеком и уж, конечно, выдал бы ей какое-нибудь удостоверение с печатью конторы. Но тут ей не повезло, Мейера ей даже не пришлось увидать. А те двое, что приехали в одном купе с ней, не сделают девушке такого пустячного одолжения, сразу видно. Они были слишком вежливы с ней, совсем как те кавалеры в баре, которые не смотрят ни вправо, ни влево и так неприступно вежливы, лишь бы не угостить даму рюмкой виски.

Мысли Зофи перескакивают с одного на другое, но это не значит, что они печальны. До сих пор ей в жизни всегда везло, она отлично знает, какое действие может возыметь нежный взгляд в нужный момент. Хорошеньким девушкам всегда везет.

И Зофи тоже везет. В тюрьме сегодня приемный день, около сотни родственников стоят перед железными воротами. Зофи протискивается туда же; вместе со всей волной впускают и ее, надзиратели снуют взад и вперед, просматривают документы, задают вопросы, и потихоньку-полегоньку, шаг за шагом, Зофи перебирается из кучки еще не проверенных в кучку проверенных.

Вот она уже в приемной, по одну сторону решетки стоят родственники, по другую — заключенные. Все говорят и галдят одновременно, хоть уши затыкай! Бедные два надзирателя, которые стоят тут же и должны следить за каждым словом, не в силах справиться со своими обязанностями. Зофи могла бы прекрасно поболтать со своим Гансом, выложить все, что на сердце. Но Ганса Либшнера в приемной, само собой, нет, и вызвать его она тоже не может, потому что и в списках заключенных, к кому пришли посетители, его, само собой, тоже нет!

И снова подтверждается, как хорошо, что Либшнер аферист и, значит, не грубиян или задира, а прошедший огонь и воду мошенник и, значит, смирный, послушный арестант, пример для всего заведения. Ганс уже стал в тюрьме уборщиком, а как уборщику ему приходится бывать в коридорах, а из коридора видно посетителей. У коршуна глаз зорок: Зофи осталась прежней Зофи. Другое дело, если бы Ганс не был на хорошем счету у своего надзирателя: напильник был действительно найден, и три железных прута были уже подпилены. Своевременно раскрыть такое дело — честь и слава для всякого надзирателя. Он заслужил одобрение начальства и поэтому милостив к своему подручному, хотя и не смог еще выполнить обещание об уборочной команде: с тех пор из тюрьмы уборочных команд больше не посылалось.

И вот бородатый пожилой надзиратель вдруг подозвал Зофи:

— Пожалуйте-ка сюда, фройляйн!

Он вталкивает ее в тесную камеру, заваленную просмоленными канатами, и даже запирает на засов, и как раз когда она ломала себе голову — уж не открылось ли, что она проникла сюда контрабандой, уж не «взяли» ли ее, и как раз когда она собиралась постучать, снова заскрипел засов, и в комнату проскользнул ее Ганс — черт знает в каком тряпье, серый-серый, под глазами синяки, нос заострился, но озорная улыбка все та же. Да, это прежний Ганс!

Надзиратель грозит пальцем:

— Смотрите, без глупостей, детки! — Но при этом глядит на Зофи с умильной улыбкой, словно и сам не прочь от глупостей с нею.

Потом засов опять заскрипел, и вот она уже в объятиях Ганса. Словно буря, словно ураган налетел! Она не слышит, не видит, в ушах стоит звон, в глазах туман… Родное, хорошее, любимое лицо!.. Знакомый запах! Вкус на губах! Стоны и тихий вскрик, прорвавшийся смех, сразу подавленный, два-три восклицания… всего только: «О это ты! — Ах это ты! — Какое счастье»! Им едва хватает времени на несколько слов друг с другом.

— Как я скучала!

— Вот выйду отсюда с уборочной командой. А там сбегу!

— Ах ты мой ненаглядный, если бы ты попал к нам!

— Куда?

— В Нейлоэ! Я у родителей. Отец говорит, нам необходима уборочная команда.

— В следующую я попаду обязательно. Нельзя ли поднажать там у вас?

— Может быть. Я погляжу. Господи, Ганс…

— Я ожил! Полгода…

Не спеша, удовлетворенная, счастливая, шла Зофи по ухабистой мостовой городка Мейенбурга. Велосипед она преспокойно оставила в трактире. Она шла в лучшую мейенбургскую гостиницу — «Принц Прусский», чтобы пообедать. Там кушают крупные аграрии; девочкой она часто подолгу простаивала перед ней и любовалась на черную вывеску с позолоченными завитушками. И вот теперь, взрослой, она проходит через залу на террасу и садится там на воздухе. Ресторан почти пуст, помещики кушают дома, по воскресеньям у них нет предлога сбежать от семьи: ни общества сельских хозяев, ни продажи скота.

Зофи обедает не спеша, со вкусом. Съедает все, что подали. Запивает полбутылкой рейнского. Теперь снова есть смысл хорошо питаться — а вдруг выйдет так, что Ганс попадет в Нейлоэ! Должно выйти! К кофе она заказывает большую рюмку коньяку, не спеша выкуривает сигарету, другую. С речушки, протекающей под террасой, доносится сухой деревянный скрип весел в уключинах. Гребущих не видно, но в жарком полуденном воздухе явственно слышны их голоса.

— Приналяг, Эрна! Надо еще искупаться… — долетает снизу.

И вдруг Зофи стало ясно, что и ей хочется искупаться. Искупаться и полежать на солнце, пожариться. Сегодня ей всячески хочется ублажать свое тело. Но только не здесь. Здесь, конечно, так и кишит мужчинами, разве это купание! И так уже нахал за соседним столиком целых полчаса пялит на нее глаза: ну и дурак, воображает, будто только его и ждут!

Зофи вспомнила, что у нее нет с собой купального костюма. И дома, в чемодане, тоже нет — но в Мейенбурге купальный костюм даже в воскресный день не проблема. Она расплатилась, встала и, выходя, словно невзначай, сбросила пялящему на нее глаза господину шляпу с головы, прямо в блюдо с сыром.

— Ради бога, извините! — прожурчала она нежным голоском и поспешила уйти, меж тем как ему краска медленно заливала лицо.

Так и есть, лавчонка женских рукоделий фройляйн Отти Куян стоит все на том же месте, где стояла пять лет, где стояла десять лет назад, где, вероятно, стоит с самого основания Мейенбурга, где будет стоять вечно: на небольшой Бергштрассе, наискосок от кондитерской Келлера (кафе Кнуч). Зофи даже не взялась за ручку двери: на этот счет в небольших городках очень строги, в воскресенье днем двери в лавках на запоре.