Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

Питере. Однако письма мне посылать нет смысла. Пока, как говорят, бездомный...

Бабаня ахнула} всплеснула руками. Но я продолжал чтение:

...Валентина Захаровна, что сможет, расскажет обо мне. Но я очень счастлив, что оказался в таком замечательном городе, где сейчас свершается долгожданная революция. Мне по-прежнему еще приходится скрываться. Раньше от царя, как мы говорим, в подполе жили, а теперь от Временного «революционного» правительства прячемся. Не скрою от вас: живу я беспокойно и дела у меня нелегкие. Готовимся мы тут, в Питере, ударить по Временному правительству. И тогда уж будет та революция, о которой мечталось. Думаю, что мы все же скоро встретимся. Передайте мой поклон Махмуту Ибра-гимычу и Пал Палычу...

Дальше шли строчки, обращенные ко мне, и я прочитал их про себя:

Дорогой Ромашка, ты уже, видимо, вырос, и я смело могу обратиться к тебе с просьбой. Береги бабаню, дедушку. Ближе их ни у тебя, ни у меня никого нет. Обнимаю. П. Ларин.

Мне показалось, что я слышу ласковый голос Макарыча.

5

Ночью мне снились то Макарыч, то Царь-Валя. Они попеременно появлялись передо мной, что-то говорили и пропадали. Мне захотелось, чтобы Макарыч не пропадал, а побыл со мной, поговорил. И это случилось. Но странно: Макарыч предстал передо мной таким, каким я увидел его в первый раз, четыре года назад. Я перед ним маленький, худенький. Знаю, что он возьмет меня с собой и увезет куда-то, устроит мальчиком в торговое заведение Горкина. Он улыбнулся мне, но в эту же минуту кто-то иной встряхивает меня за плечо и громко говорит:

—Ну-ка вставай, хватит дрыхнуть! Я открыл глаза.

Царь-Валя стоит возле моей постели, сложив под цветистой шалью руки.

—Ну и спишь ты! Думала уж водой на тебя брызгать.— Посмеиваясь, она легонько шлепнула меня по лбу.— Вставай. За Ибрагимычем надо сбегать.

Собрался я мгновенно и выбежал за ворота.

На улице стояла непривычная тишина. Ровная черная туча обложила небо, и где-то далеко-далеко за Волгой перекатами грохотала гроза.

Махмут во дворе мыл пролетку. Увидев меня, бросил тряпку в шайку и, вытирая руки о бязевый фартук, заспешил мне навстречу.

—Ромашка, здравствуй! — радостно выкрикнул он.— Вот якшй так якши! Самый впору приходил. Фатима бишбармак стряпал, Карима лепешка пекла! Зачем наша двор давно не ходил, а? — Ибрагим тряс мою руку, радостно сверкал своими проворными черными глазами.— Данила Наумыч с бабаней Вановной живой, здравый, а?

Из дома выбежали жены 1 Махмута, Фатима и Карима, дочери, все в пестрых цветастых платьях и разноцветных бешметах. Через порог, придерживаясь за косяк, перебрался маленький Сулейман. Жены и дочери бросились ко мне и, мешая татарские и русские слова, оглушили меня своими звонкими радостными голосами:

—У-уй, Ромашка! Сапсем нас забывал!

—Айда скорей избе садись. Говорить мал-мала нада! Девочки тянули меня за руки, смеясь, прижимались к плечам. Я упирался, но Махмут поталкивал меня в спину, щумел:

Зачем, как стригун-трехлеток, норовистый такой? Моя нынче праздник. Пятьдесят годов жил, ни разу не хворал. Заходи, заходи, первый из первых гостевать будешь.

Нет, не до гостеванья мне! — старался я перекричать все Махмутово семейство.

1 Многоженство у татар разрешалось исламом — религией, которую они исповедовали.

Сулейман, раскрылившись, переставлял кривые дрожащие ножки, но вдруг споткнулся, упал и залился звонким плачем. Жены и дочери Махмута кинулись к нему. Мы с Ибрагимычем остались вдвоем.

Ибрагимыч, к нам живее иди. Царь-Валя от Макарыча приехала.

О-ой! —ударил Махмут по коленкам, и лицо у него вытянулось. Минуту он стоял неподвижно, а затем метнулся к пролетке, поставил ее оглоблями на выезд, вернулся ко мне и, отвязывая фартук, спокойно спросил: — Когда Царь-Валя пришел? Чего от Макарыча приносил? Айда в избу, говорить нада.

Мы вошли в тесную полутемную комнатку, заставленную небольшими сундучками. Смахнув с одного из них пыль ладонью, он усадил меня, а сам опустился на пол на кошемку1,

—Давай говори!

Как мог и что понял из вчерашнего рассказа Царь-Вали, я передал ему. Словно припоминая что-то далекое и забытое, Махмут поддакивал, а чаще задумывался, потеребливая мочку уха. Когда мне говорить было уже не о чем, он качнул головой, прихлопнул тюбетейку к макушке, спросил:

—Сиротская слободка знаешь? Я знал Балаково из края в край.

—Бик якшй!2 — произнес Махмут поднимаясь.— Я мигом рысак запрягаю, к вам скачу, а ты слободка бегай. Там на овражках изба стоит, амбарушка его над оврагом на столбах. Спрашивай, где Иван Чапаев живет. Найдешь — спрашивай его сына Григорь Ваныча. Увидишь его, мой имя не называй, скажи: меня Шурум-Бурум присылал. Передай ему, чтоб он вечером, когда темно станет, к вам приходил. Понял?

Понять было трудно, но я знал, что в такую даль Махмут Ибрагимыч посылает меня не напрасно.

Фатима приоткрыла дверь, что-то недовольно проговорила по-татарски, но Махмут замахал рукой:

—Не нада, не нада! Бишбармак на погреб таскай!

Он схватил с вешалки извозчичий кафтан, шапку и, махнув мне, торопливо вышел. На прощание сухо приказал:

—Гляди памяти держи: никакой Махмут, а Шурум-Бурум наказывал.

1К о ш е м к а (кошма) — подстилка из войлока.

2Бик якшй (татар.) — очень хорошо.

На улице стояла странная шуршащая тишина. На черную тучу, сплошь обтянувшую небо со стороны Волги, наползала вторая — седая, клубящаяся, как дым. Не прошел я и половины пути, как вдруг совсем стемнело, в спину упруго ударил ветер, и в ту же секунду по тучевой мешанине стреканула, двоясь и троясь, ослепительно фиолетовая молния. Гром ударил с оглушающим треском и звоном.

Дождь накрыл меня на пустыре возле самой слободки. Он не лил, а рушился косыми струями. Ветер рвал их, метал то в лицо, то в спину, слепил, глушил грохотом грома. В слободке избы вразброс. Не успел укрыться в одной, до другой надо бежать и бежать. Через несколько минут и укрываться не было смысла. Я промок насквозь, даже в сапогах у меня вода хлюпала. В непроглядной дождевой мгле все дома казались одинаковыми. Я уже стал беспокоиться, что не отыщу избу с амбарушкой, повисшей над оврагом, и решил зайти в первую попавшуюся расспросить. Она оказалась за низким саманным тыном, посреди которого возвышались черные ворота с новой тесовой калиткой. Толкнул ее — на задвижке. Сильно забрякал кольцом щеколды. И словно потому, что я загремел щеколдой, дождь прекратился и все вокруг засияло. Туча быстро сваливалась с небесной крутизны, а солнце будто гнало ее своим радостно-исступленным сиянием.

—Чего гремишь? — послышался из-за калитки бранчливый