Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

—Да ты ж как уголь горячий! Что болит-то у тебя, сказывай!

Но у меня ничего особенно не болело. Драло только горло, вроде там выросли какие-то колючки и все время шевелились.

—Похоже, не вылечу я тебя без доктора,— задумчиво произнесла она и тут же начала собираться. Сменила платок на голове, накинула на плечи шаль и, уходя, приказала с постели не вставать.— И Наумыч ровно провалился! — с досадой сказала она, захлопывая дверь.

Вернулась усталая. Сбросила шаль на укладку и принялась растирать лицо. Растирала, а оно на глазах наливалось синевой и мелко-мелко подрагивало. Я испугался.

—Лежи! — закричала она и, обжимая лицо ладонями, опустилась на скамейку. Посидев минуту, поднялась и будто не мне, а кому-то другому сказала: —Не пошел доктор-то. Некогда, говорит. Ноги велел тебе парить да вот бумажки горчичные дал, чтобы на грудь и на спину наклеить...

Ноги в шайке с горячей водой я держал до тех пор, пока не прошиб пот. После горчичников лежу под тулупом, прислушиваюсь, как что-то, степлившись, отслоняется у меня в горле, смотрю на бабаню, на ее пальцы и иглы, снующие из петли в петлю, и мне хочется сказать ей, признаться, что в моей болезни виноват не ливень. Но признаться не хватает решимости. Да и нельзя, пожалуй. Закрываю глаза, и передо мной возникает горница. За столом Григорий Иванович. Он уже раздал газеты, но люди не расходятся. Заговорит то один, то Другой.

Царя-то свергли, а хозяйничают в стране самые что ни на есть богатые,— рассуждает человек в черной косоворотке.— А нас, дураков, манят равенством и братством.

Не сманят,— решительно заявляет Григорий Иванович.— Знаем про их равенство. У Мальцева восемь хуторов в степи, вечных участков земли тринадцать тысяч десятин. У Мамина завод. У Цапунина мельница на Иргизе, баржи. А у нас? Блоха в кармане да вошь на гайтане! А торгаши наши, купцы что разделывают! Царским деньгам ходу нет. Покупай только на серебро да золото. Нет уж! Воевать до победы, так не с германцами. Вот заглянул я в газету. Слушайте, чего тут в самом верху написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А кто это — пролетарии? Это мы как есть! Все с нас летит им, живоглотам!

—Не шуми, Иваныч, понимаем же,— сказал дедушка. Когда расходились, Царь-Валя еще раз наказала, чтобы

выбирали, кому газеты давать.

—У каждого надежные люди-то, чай, перед глазами.

В тот вечер я лег спать не поужинав. Бабаня забеспокоилась, а дедушка сказал:

—Не тревожь его, Ивановна. Набегался он. Нехай спит. Но я не спал. Лежал, смежив веки, видел, как одевалась

Царь-Валя, слышал, что она тихонько, боясь потревожить меня, наказывала дедушке, где ее искать.

—Понадоблюсь — к Ибрагимычу. А он уж все мои стежки к похоронкам знать будет.

Дедушка проводил ее и вернулся. Бабаня поставила перед ним миску с кашей и, позевывая, удалилась в спальню. Дедушка поел, запалил трубку, посидел, попыхивая ею, а затем прикрутил фитиль в лампе и, осторожно ступая, направился в горницу. В доме стало так тихо, что у меня зазвенело в ушах. Борясь со звоном, лежу и прислушиваюсь. Знаю, что дедушка пошел прятать куль с газетами. «Где он его спрячет?» И вдруг над самой моей головой раздались глухие удары, словно кто-то редко и осторожно бил в потолок. Сообразил мгновенно: дедушка прячет газеты на чердаке. И не только сообразил, но будто и увидел, как он подсунул куль под боров и привалил мусором. Терпеливо ждал возвращения дедушки, видел, как он ополаскивал руки над шайкой, а затем загасил лампу и вышел. Теперь я знаю, где лежат газеты, и надо повременить, дождаться, когда дедушка уснет...

Дождался. Встал, на цыпочках прокрался в прихожую, в сени и с великой осторожностью полез по гибкой лестнице из жердин на чердак. Вот он и боров. Куль был под ним, заваленный мусором. Я подволок его к слуховому окну, нащупал связку газет, легонько высвободил из-под бечевки одну из них. Луна завалилась за гребень крыши, и белый мерцающий свет ее бил мимо слухового окна. Отчетливо виделось только название: «Правда», мелкие строчки сливались в темные полосочки. С трудом разобрал заголовок статьи из редко расставленных букв: «КРИЗИС ВЛАСТИ». Эти два слова я прочитал раза три, но, чтобы понять, что они значат, нужно было прочитать статью. Долго приноравливался поймать лунный свет на газету, но он скользил где-то выше слухового окна. В нетерпении я вылез на крышу, лег спиною на холодное железо и развернул газету. Теперь буквы отчетливо виделись. Читаю и перечитываю каждую строчку. Многие слова, предложения окутывают меня, как туманом, и я тупею от них, а иные понимаются с лёта: «Временное правительство есть правительство капиталистов», «Так тянуться долго не может», «Выхода из разбойничьей войны нет и быть не может, если не решиться на те меры, которые предлагают социалисты-интернационалисты». Кто такие социалисты-интернационалисты, было непонятно, но они настоятельно требовали не доверять правительству капиталистов и всю власть передать Советам рабочих и солдатских депутатов.

Еще, еще и еще раз перечитываю статью, не обращая внимания на предутренний холодный ветер, обдувающий меня со всех сторон. И если бы месяц не закатился за скопище амбаров на Балаковке, я бы продолжал чтение. С крыши я сполз не попадая зуб на зуб. Куль затолкал под боров, газету унес и спрятал под дерюжку. Уснуть не мог, меня била дрожь. А к утру горло и грудь разодрал кашель.

И сейчас, когда кашель отступил и мне вольно дышится, я все порываюсь сказать бабане: «Не под ливнем я остудился, а ночью на крыше газету читал», но тут же мною овладевает смешанное чувство стыда и растерянности. Скажу, а она разволнуется еще пуще, и я, давая себе слово больше никогда ничего не скрывать от бабани, перевожу разговор на что-нибудь иное.

—Ты уж скоро все свое прядево перевяжешь?

—Напряду еще, дело не затейное,— тихо отвечает она.— А ты молчи, не то я петлю пропущу.

—А дедушка куда уехал?

—В извоз нанялся, выпросил у Ибрагимыча Пегого с рыдваном, уехал на три дня, а уж пятый день минует.

—И мне ничего не сказали! — обиделся я.

Бабаня помолчала и, опустив на колени вязанье, с грустью посмотрела на меня.

—Сказывать про хорошее славно. В хорошем всякое слово— подарок, а тут чего?.. Получил дедушка в расчет пять пятерок царскими бумажками, а на них и лыка не купишь. За пятерку серебром его подрядили, вот и поехал.

—А куда?

За кудыкину