Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

В дверь снова раздался требовательный хриплый звонок.

   — Ну! — разъярилась Дуняшка, с грохотом выбила тяжёлую щеколду из паза, замерла на секунду и заулыбалась радостно, от уха до уха: — Тётя Параша!

   — Я, голубка, — Прасковья Фёдоровна Распутина выставила перед собой рушу с ивовым лукошком, полным крупных синеватых яиц. — Во! — сказала она торжествующе. — Утиные! Из самой Сибири привезла!

   — Да у нас своих полно, тётя Параша! И в магазинах, и на рынке.

   — У вас, говорят, яйца с гнилью, с червяками. Такой слух прошёл в Тобольской губернии. Поэтому я привезла свежие, без всяких червяков. Яйца-то Ефимыч потребляет регулярно?

   — У нас яйца по-другому зовут, тётя Параша, — Дуняшка потупилась, — неприличное, говорят, это слово — «яйцо».

   — Неприличное? Как это? — Прасковья Фёдоровна сдула пот с верхней губы. — Может быть, и неприлично, хотя всё, что создано природой, — прилично.

   — Вот и Григорий Ефимович так говорит.

Прасковья Фёдоровна с ехидцей сощурила глаза, поинтересовалась:

   — И как же у вас зовут яйца?

   — Куриные фрукты.

Гостья громко, раскачиваясь всем телом, захохотала. Приподняла корзину.

   — А это, значит, будут фрукты утиные?

   — Похоже, так.

   — Вона! — восхищённо произнесла Прасковья Фёдоровна, стёрла с глаз мелкие слёзки. — А где мой любезный-разлюбезный?

   — Спит ещё. Рано.

   — Рано? Посмотрели бы на него деревенские мужики — разом бы ноги со всей амуницией выдрали. Рано! — Она ткнула корзину Дуняшке: — Держи! — Лицо Прасковьи Фёдоровны расплылось в презрительной улыбке. — Фрукты! Ты смотри в деревне об этом не скажи — разом опозоришься!

Дуняшка, подхватив корзину, унеслась с ней на кухню, а Прасковья Фёдоровна опустилась в прихожей на диванчик, обитый вытертой немаркой тканью, подпёрла рукой подбородок.

   — Ты чего, тётя Параша? — воззрилась на неё выглянувшая из кухни Дуняшка. — Ну будто чужая!

   — Да я небось и стала моему Ефимычу чужой. При живом муже — невесть что. То ли жена, то ли приживалка, то ли переселенка. Он тут, я там, концы с концами не сходятся.

   — Ох-ох-ох, тётя Параша! — Дуняшка подпёрла бока кулаками. — Да он о тебе каждый день по нескольку раз вспоминает.

   — Каждый, ага — Прасковья Фёдоровна отёрла глаза рукой. — Держи карман шире! При всём том, что в Петрограде столько баб. Так я тебе и поверила.

   — Хочешь, побожусь?

   — Не надо. — Голос у Прасковьи Фёдоровны помягчел: всё-таки приятно, что муж вспоминает о ней... Хотя она и не верила в это. Но Дуняшка — родственница, а родственники не должны врать.

   — Пойдём на кухню, не сиди тут, тётя Параша. Я тебя кофеем угощу.

   — Кхе! — крякнула тётя Параша. — Совсем барами заделались на этом кофее! Я тут Ефимычу рыбки обской ещё немного привезла, сырка вяленого.

   — Это он любит. На рыбу Григорий Ефимович молится, а на нашу, чалдонскую — тем более. От рыбы он не откажется.

   — Попробовал бы отказаться! — Прасковья Фёдоровна была настроена агрессивно. Дуняшка в очередной раз округлила глаза: с чего это тётка Параша стала такой? Ведь всегда она была женщиной добродушной, ленивой, охочей до ласкового слова и слов этих при случае не жалеющей, независтливой, никогда не поднимавшей головы, не повышавшей голоса — и вдруг в ней появилась некая злобная настырность, нечто такое, чему Дуняшка даже не могла подобрать слова. — Живо бы половины бороды лишился!

   — Тётя Параша!.. — воскликнула Дуняшка и замолчала: говорить что-либо Прасковье Фёдоровне было бесполезно, и Дуняшка сникла огорчённо.

   — Ну, я тётя Параша! С самого утра, ещё с поезда тётя Параша! А ты, Дуняша, смотрю, здорово разожралась на городских харчах, задница такая, что ни в один трамвай, наверное, уже не влезает! А?

Дуняшка вспыхнула, отвернулась от Прасковьи Фёдоровны с гневно загоревшимися, бурыми щеками.

   — Тётя Параша!

   — Что ты заладила: тётя Параша да тётя Параша! Ладно, веди в свою кухню, пои кофеем!

Минут через пятнадцать на кухню заглянул мятый, непроспавшийся, с мутными красными глазами Распутин. Завязки кальсон волочились за ним по полу, попадали под подошвы галош. Распутин зевнул, с громким хрустом поскрёб пальцами затылок, спросил лениво:

   — Ты?

   — Я!

Распутин прошёл к столу, взял с тарелки сушку, с треском раздавил её, обломок кинул себе в рот, пососал.

   — А чего приехала?

Прасковья Фёдоровна вскинулась на табуретке, сощурила жестоко глаза, словно бы собиралась стрелять в мужа своего из ружья.

   — Чего приехала, чего приехала... Надо — и приехала. Деньги кончились!

   — A-а, — равнодушно протянул Распутин, подумал о том, что хорошо, в доме у него никакая актрисуля не ночует, сегодняшнюю ночь он спал один, выплюнул огрызок баранки в помойное ведро. Пожаловался: — Зубы чегой-то болят.

   — Пить надо меньше! — рубанула наотмашь Прасковья Фёдоровна.

   — Денег я тебе дам, — сказал Распутин. — Долго намерена пробыть в Петрограде?

   — Сколько надо, столько и пробуду.

   — Ну, чисто собака, — покачал головой Распутин без всякого удивления, развернулся, направляясь к двери. — Сон прервала... Пойду досыпать.

Днём он застукал Прасковью Фёдоровну за странным занятием: супруга его тщательно обследовала обои на стенах, отколупывала края, пальцами простукивала переборки, сопела.

   — Ты чего? — заинтересованно остановился около жены Распутин.

   — Деньги ищу! Пытаюсь определить, куда ты их прячешь?

   — Как куда? В карман. В крайнем случае — в банк.

   — В банку, в банку, — дразнясь, просипела Прасковья Фёдоровна, — в склянку с железной крышкой! А по мне, ты должен был спрятать их под обои. Расстелить по стене по одной штуке и прикрыть сверху бумагой. Умные люди поступают так.

Распутин фыркнул и пошёл к себе в комнату — полежать. Чувствовал, мозжила, перемещаясь с места на место, боль, подпорченное вином сердце осекалось, дыхание пропадало. На ходу он проговорил равнодушно:

   — Ну, ищи, ищи!

Прасковья Фёдоровна переместилась на пол, стала простукивать паркетины, плинтусы, порожки, набитые под двери, чтобы не дуло, извозила себе все коленки, юбку превратила в старую грязную тряпку, но ничего не нашла.

Распутин первый раз видел жену такой: никогда Прасковья Фёдоровна не была злобной, нахрапистой, ущербной, не трясла щеками и не сорила на полу седеющим, лёгким как пух волосом.

   — Чего это с тобой произошло? — спросил он, поспав немного и снова выглянув в прихожую. — Какая муха тебя укусила?