Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Чего это с тобой произошло? — спросил он, поспав немного и снова выглянув в прихожую. — Какая муха тебя укусила?

   — Какая, какая... — пробурчала та сипло — едва приехала в Петроград, как голос у неё сел, стал дырявым, — Сейчас как звездану ножкой от табуретки!

   — Ты чего? — опешил Распутин. — С цепи сорвалась? За что?

   — За всё! — обрезала Прасковья Фёдоровна. — За то, что жизнь мою испоганил. Ко мне купец первой гильдии Тарабукин из Тюмени сватался, а я ему отказала...

   — Во баба! — не удержался Распутин, вытянул перед собой руку, крепко сжатую в кулак, прикидывая, опечатать жену этим кулаком или подождать, вздохнул расстроенно и разжал кулак. — Дура! И где сейчас твой этот... Бурутабукин?

   — Не знаю. — Губы у Прасковьи Фёдоровны плаксиво скривились.

   — И никто не знает. А я всей России известен! — Распутин крякнул и с досадой скривил влажные яркие губы. — Это из-за Табурубукина ты мне с брачком досталась? Он сшельмовал?

   — С каким брачком?

   — Да проткнутая! С дефектом. А? Ну, купец, ну, купец! — Распутин вытащил руку из кармана и снова сжал её в кулак. — Найду ведь я тебя, Корубукукин, козлом у меня скакать будешь! Зажарю на сковородке, как налима. В навоз превращу! На корм лягушкам отдам!

   — Э! — придя в себя, отмахнулась от мужа Прасковья Фёдоровна, поползла по полу дальше, постукивая по нему костяшками пальцев, ногтями, кулаком, наклоняя низко голову, прислушиваясь — а вдруг под полом что-то звякнет, паркетина стукнет о крышку металлического ларца, набитого золотыми монетами, или из-под половицы выкатится сверкучий камешек бриллиант?

Но нет, ничего пока не звякало, не выскакивало.

К вечеру Прасковья Фёдоровна совсем обнаглела: стала расспрашивать Распутина, куда это он собирается, зачем намасливает голову и костяным гребешком вспушивает, расчёсывает бороду? Распутин чуть не задохнулся от злого, наполнившего грудь холода.

   — А твоё какое дело? — рявкнул он на жену.

   — Как какое? Я ведь — мужняя жена! Венчанная, между прочим.

   — Ты — лярва, ты — хапуга, ты — кусочница! — начал яростно выкрикивать Распутин ей в лицо. — Ты даже не представляешь, кто ты есть!

   — Я не представляю?

   — Ты! — Распутин повертел перед собою кулаком и прицелился Прасковье Фёдоровне в глаз.

Та поспешно отступила от мужа — хоть и была она грузнее и мясистее мужа, и мышцы имела накачанные, а тот был сильнее её и жилистее. Оскорбительные слова Распутина её никак не задели, а вот кулак подействовал устрашающе. Прасковья Фёдоровна отступила от мужа ещё на шаг.

Распутин уловил момент, схватил супругу за плечи, развернул её на сто восемьдесят градусов, лицом к двери, и что было силы двинул коленом под зад.

   — Поезжай, откуда приехала! Возвращайся домой!

Прасковья Фёдоровна закудахтала, затрепыхала руками, будто крыльями, понеслась к выходу, на лету увёртываясь от твёрдых предметов, стремящихся угодить ей в живот, под самый дых, — от стола, двух стульев с тяжёлыми прямоугольными спинками, от тумбочки, на которой стояла бронзовая ваза, подаренная одной из поклонниц, и галошницы.

Перед самой дверью распласталась на грязном резиновом коврике, взбила столб пыли. Молча поднялась, тупо глянула на Распутина, на лице её появилось выражение покорности и некоего удивления — она словно бы была изумлена собственным бунтом, выступлением против жилистого выносливого мужа. Распутин отряхнул ладони и пробормотал удовлетворённо:

   — Давно бы так. — Прикрикнул: — Собирайся! Завтра же покатишь обратно в Покровское!

Прасковья Фёдоровна быстро, по-птичьи покорно закивала. Бунт кончился.

   — Зачем хоть приезжала? — Распутин отряхнул пыль с роскошного плисового колена, которым двинул супругу под зад. — Неужто за деньгами?

   — За деньгами. За ими.

   — Дура! Телеграмму отбить не могла?

   — Не могла! Тебя увидать захотелось.

Распутин поморщился.

   — Пустое всё это! — Засунул руку в карман, вытащил оттуда пачку денег — слипшиеся друг с другом сотенные, сложенные вдвое, кинул жене: — На!

Та на лету, ловко, будто циркач, поймала деньги, слюнявя пальцы, пересчитала купюры.

Всего денег было тысяча шестьсот рублей. Прасковья Фёдоровна в пояс поклонилась мужу:

   — Спасибо те, родимый!

Назавтра она отбыла в Покровское.

Время шло быстро. Это один день, бывает, тянется нескончаемо долго, ни конца, ни края ему не видно, а когда дни складываются в месяцы, то получается — бежит время с ошеломляющей скоростью, не углядеть его и не угнаться за ним.

То, что где-то «за бугром» жил, дышал, существовал, перебивался с хлеба на воду Илиодор, раздражало Распутина. Раздражало и тревожило.

Он в деталях вспоминал, как на него напала с ржавым немецким тесаком Феония Гусева, до Гусевой ещё были случаи, которым Распутин не придал значения, но они исходили из того же гнезда — илиодоровского, из тех же знойных царицынских мест, облюбованных когда-то иеромонахом.

Однажды Распутин задержался в «Вилле Роде» до утра — в ресторане было шумно, вкусно, громыхала музыка, пели цыгане, войной ещё не пахло, со стороны казалось — Россия довольна своей жизнью, она сыта и весела, ничто не предвещает туч на небе. Возвращался Распутин из «Виллы», когда было уже светло, как днём, — довольный собою, сытый, с мечтательной улыбкой, которую он иногда прикрывал рукой, — у Распутина, человека, в общем-то не знающего, что такое стыд, наступали моменты, когда он делался стеснительным, он начинал стесняться своей тёмной кожи, по-цыгански чёрной бороды, большого пористого носа, подточенных болезнью зубов, — с удовольствием разглядывал серые пустынные улицы Питера, сплёвывал в открытое окно машины и показывал пальцем на слабую розовину, возникшую в небе на востоке:

   — Завтра будет хорошая погода!

   — Не завтра, Григорий Ефимович, а сегодня, — терпеливо поправлял его Симанович, склонял к «старцу» крупную напомаженную голову. — Вчера уже было. Наступило сегодня.

   — Ничего себе попутчик, — Распутин чесал пальцами затылок, хмыкал и добродушно щурился, глядя на пустые каменные мостовые. — А что! Мы славно покутили!

   — Скоро мы дойдём до того, что садиться будем за стол в пятницу вечером, а вылезать в четверг утром.

   — Чего-то не понял. Как это?

   — Очень просто. Вся неделя в кутеже: в пятницу сел, в следующий четверг встал — недели нет...

   — Ох и язва же ты, Арон!

   — Из-за вас в основном, Григорий Ефимович, и ради вас... Всё тревожусь, всё беспокоюсь.

   — Интересно говоришь!