Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Интересно говоришь!

   — Что?

   — Интересно мысли склеивать умеешь. Сам себя повторяешь.

Машина шла по сумрачному, затихшему в этот ранний час Каменноостровскому проспекту, звук мотора стрелял в стены, взмывал вверх, оглушал, шофёр у Распутина был лихой, молчаливый приятель Симановича, поляк Радзиевский, затянутый с макушки до пяток в кожу, в светлых, сработанных из толстого подошвенного спилка крагах, покрытых лаком, в таких же перчатках, надвинутых на самый локоть, — он знал машину, как иная кухарка свои сковородки, и любил скорость.

Распутину быстрая езда не нравилась, и он морщился, иногда тыкал Радзиевского кулаком в кожаную спину:

   — Да не гони ты! Не гони! А то мы так вместо дома на собственные похороны приедем.

Радзиевский не отвечал Распутину и продолжал гнать машину, лишь спина его сгибалась, превращаясь в негодующий вопросительный знак.

Порою поляк набирал скорость просто непозволительную, оглушающую — шестьдесят километров в час.

Иногда же Распутин, наоборот, одобрительно хмыкал, приподнимался на сиденье:

   — Эх, хорошо вот так, с ветерком, по-птичьи...

В конце Каменноостровского проспекта шофёр словно бы что-то почувствовал, напрягся, согнулся за рулём больше обычного.

На проспект неожиданно выскочили несколько человек с тяжёлыми поленьями в руках, наиболее ловким и сильным оказался голубоглазый мужик с казацкими пшеничными усами, крутоплечий, тонкий в талии, красивый, он широко размахнулся и швырнул полено в машину.

Шофёр охнул, не веря тому, что видел, надавил рукою на клаксон, круто заложил руль влево, уходя от нападающего на середину мостовой, казак косо свалился назад, за обрез пространства, исчез, полено стукнулось о никелированный блестящий бампер, оставило в нём вмятину и отлетело в сторону.

В следующий миг перед автомобилем оказался ещё один человек, плосколицый, белоглазый, с крупными чистыми зубами, он прыгнул на машину, не достал, также швырнул в автомобиль полено, то с грохотом врезалось в боковую стойку, потом отскочило на подножку и унеслось вниз, под колеса. Автомобиль наехал на него, приподнялся, завалился набок, некоторое время машина шла на двух колёсах левой стороны, будто мотоцикл, автомобиль достало и третье полено, но и оно оказалось неопасным, а вот четвёртое, которое держал в руках длиннорукий сильный малый в рабочей рубахе с костяными пуговицами, полетело прямо в ветровое стекло, в лицо Радзиевскому.

Этот малый был силён и быстр, как обезьяна, он держался отдельно от группы, вывалился из подворотни внезапно, гигантскими прыжками пронёсся наперерез автомобилю, Радзиевский, понимая, что последний из нападавших — самый опасный, он, может быть, опаснее даже всей группы: сейчас ведь высадит поленом ветровое стекло, разорвёт ему голову, — до отказа выкрутил руль влево, пересёк по косой мостовую, выскочил на тротуар, понёсся по нему и не заметил, что впереди находится ещё один человек. Вернее, заметил, но слишком поздно.

Это была женщина с низко повязанным на голове платком и большими испуганными глазами — то ли кухарка, то ли экономка, то ли уборщица, выскочившая на шум. Радзиевский не успел уйти от столкновения, машина боком зацепила женщину, отшвырнула её назад.

Только после удара Радзиевский понял, что женщина не имела к нападавшим никакого отношения.

Радзиевский нажал на тормоз, автомобиль пошёл юзом. Симанович прокричал поляку:

   — Не останавливайся! Это покушение!

Шофёр снова дал газ.

Последнее полено даже не попало в автомобиль, такой лихой манёвр сделал Радзиевский. Одно было плохо — сбитая женщина. Случаев в Петербурге, когда сбивали людей, было не много. В конце проспекта Радзиевский притормозил. Лицо его было бледным, потным.

   — Что делать? — спросил он у Симановича. — Мы же сбили человека!

Симанович вместо ответа лишь приподнял плечи, лицо его тоже было бледным и потным, словно бы он вместе с Радзиевским сидел за рулём автомобиля, крутил его, крепко вцепившись пальцами в лакированный круг, руки дрожали — он так же, как и поляк, не знал, что делать. Глаза были ошалелые, плоские — такими плоскими, без глубины, бывают глаза, изменившиеся от испуга, когда в них ничего, кроме страха, нет. Глянул на Распутина. Тот был спокоен, тёмные выпуклые веки закрыты. Спокойный вид «старца» привёл Симановича в чувство.

   — Значит, так, господин Радзиевский, — сказал Распутин, не поднимая век и продолжая дремать, — давай к ближайшему городовому или в полицейский участок.

Шофёр послушно наклонил голову, привстал на сиденье, перегнулся, чтобы посмотреть, сильно ли помята машина, но ничего не увидел, а выходить было опасно — можно опять попасть под поленья, — поморщился, будто от зубной боли, и снова включил скорость.

Ровно через три минуты им попался городовой — боевой широкоплечий детина с шашкой и наганом в брезентовой кобуре. Симанович коротко, сбиваясь и глотая слова, рассказал ему, что произошло, и городовой, пальцем подбив усы, приказал шофёру:

   — Разворачивайся, господин хороший! Мы их сейчас изловим! — Видать, по этой части у него имелась практика.

   — А риска в этом нет? — задрожавшим голосом поинтересовался Симанович.

   — Никакого! — пообещал городовой. И он оказался прав.

Вскоре они поймали одного налётчика — белоглазого, с крупными, ярко блестевшими глазами мужика. Городовой скрутил его в несколько мгновений, а чтобы мужик не брыкался, огрел саблей, плоско стукнув его ножнами по затылку. Хоть удар был и несильный, а мужик от него чуть зубов не лишился. Охнул, опускаясь на колени.

   — Вставай, дурак, — приказал ему городовой. — Чего на колени плюхнулся? Не в церкви же!

Мужик, охая и ощупывая себя руками, трогая пальцами затылок, поднялся.

   — А теперь давайте за бабой той... Её надо в больницу! — приказал городовой. — Не то дух испустит — мы будем виноваты.

Баба оказалась кухаркой, и помята она была несильно. Она уже очнулась и собиралась идти домой, но городовой приказал:

   — В больницу!

Пока ехали в больницу, городовой расспрашивал налётчика, кто он и что он, откуда приехал и чем дышит?

Тот рассказал, что налётчиков было пятеро, все из Царицына, обыкновенные крестьяне, которых привезли в Москву и за деньги предложили совершить нападение на Распутина.

   — Царицын, — задумчиво произнёс Распутин, сгрёб бороду в кулак. — Это Илиодорка, это его дела.

Теперь вот стали появляться от Илиодора письма, вначале одно, потом другое. Распутину вновь принесли письмо бывшего монаха, так же, как и первое, пахнущее духами, написанное на дорогой бумаге. Письмо было доставлено вечером незнакомым господином, когда «старца» не было дома.