Том 7. Последние дни - Михаил Булгаков

Салтыкова. Serge, что ты говоришь?

Бенедиктов подавлен.

И все ты наврал, никакой звезды у тебя нет.

Салтыков. Ты ее не знаешь, я ее прячу от всех. Тридцать семь лет, вместе с табакеркой.

Салтыкова. Ты бредишь.

Салтыков. Не слушайте ее, господа. Женщины ничего не понимают в наградах, которые раздают российские императоры. (Постучав по перстню Кукольника.) Сейчас видел… проехал, Le grand bourgeois. В саночках. Кучер Антип.

Богомазов. Это вы хотите сказать, государь император?

Салтыков. Да, он.

Богомазов. У императора кучер Петр.

Салтыков. Нет, Антип кучер.

Долгоруков. Ежели не ошибаюсь, Сергей Васильевич, случай со звездой был тогда же, что и с лошадью?

Салтыков. Нет, князь, вы ошибаетесь. Это происшествие было позже, в царствование императора Александра. (Бенедиктову.) Поэзией изволите заниматься?

Бенедиктов. Да-с.

Салтыков. Опасное занятие. Вот вашего собрата по перу Пушкина недавно в третьем отделении отодрали.

Салтыкова. С тобой за столом сидеть нет никакой возможности, какие ты неприятности рассказываешь!

Салтыков. Кушайте, пожалуйста, господа. (Салтыковой.) И тебя тоже могут отодрать.

Долгоруков. Между прочим, это, говорят, верно, я тоже слышал. Только это было лет семнадцать назад.

Салтыков. Нет, я сейчас слышал. Проезжаю мимо Цепного мосту, слышу, человек орет. Спрашиваю, что такое? Говорят, Пушкина, барин, дерут.

Богомазов. Помилуйте, Сергей Васильевич, это петербургские басни!

Салтыков. Какие же басни? Меня самого чуть-чуть не отодрали. Император Александр хотел мою лошадь купить за тридцать пять тысяч рублей, а я, чтобы не продавать, из пистолета ее застрелил. К уху приложил пистолет и выстрелил. (Бенедиктову.) Ваши стихотворения у меня есть в библиотеке. Шкаф зет, полка тринадцатая, номер сто тридцатый. Сочинили что-нибудь новое?

Кукольник. Как же, Сергей Васильевич! (Бенедиктову.) Прочитай «Звездочку». Преображенцы, вы любите поэзию, просите его!

Преображенцы улыбаются…

Салтыкова. Прочитайте. Право, это так приятно после этих мрачных рассказов, как кого-то отодрали.

Бенедиктов (сконфужен. Встает). Право, я…

Салтыков. Филат, перестань громыхать блюдом.

Бенедиктов (декламирует).

Путеводною звездоюНад пучиной бытияТы сияешь предо мною,Дева светлая моя!

Салтыкова. Как хорошо!

Бенедиктов.

Перед чернию земноюДля чего твой блеск открыт?Я поставлю пред тобоюВдохновенья верный шит.Да язвительные людиНе дохнут чумой страстейНа кристалл прозрачный груди,На эмаль твоих очей!

Преображенцы, перемигнувшись, выпивают.

Нет, сияешь ты беспечноИ не клонишься ко мне.О, сияй, сияй же вечноВ недоступной вышине!Будь звездою неземною,Непорочностью светисьИ, катясь передо мноюВ чуждый мир не закатись!

Кукольник. Браво! Браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте!

Богомазов. Прелестная пиэса! [Позвольте мне списать ее.]

Салтыкова. Как поэтично, как трогательно пишете!

Салтыков. А может, вас и не отдерут.

Филат (Салтыковой). К вам графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова.

Салтыкова. Проси в гостиную. (Вставая.) Простите, господа, я покину вас. Может быть, угодно курить, прошу. (Проходит через библиотеку, скрывается в гостиной.)

Кукольник (Салтыкову). Истинного поэта драть не за что, Сергей Васильевич! Преображенцы, наполните ваши бокалы!

Пребраженцы охотно наполняют бокалы.

Здоровье первого поэта отечества! Ура!

Богомазов (пьет). Фора! Фора!

Салтыков встает, за ним встают гости. Салтыков идет в библиотеку, усаживается там на диване, за ним следуют другие. Филат проносит в библиотеку шампанское, раздает трубки.

Салтыков. Первый поэт?

Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич, первый!

Салтыков. Агафон!

Агафон появляется.

Агафон! Из второй комнаты, шкаф зет, полка тринадцатая, переставь господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай уронить на пол.

Агафон. Слушаю-с, Сергей Васильевич. (Уходит.)

Бенедиктов подавлен.

Долгоруков. А как же, господин Кукольник, все утверждают, что первым является Пушкин?

Кукольник. Химеры!

Агафон появляется с двумя томиками, влезает на стремянку у шкафа.

Салтыков. Извините, вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там!

Агафон остается на стремянке с томами в руках.

Кукольник. Он ничего не пишет!

Долгоруков (хихикая, вынимает из кармана листок). Как же вы говорите не пишет? Вот недавно мне дали списочек с последнего его стихотворения.

Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок. Преображенцы выпивают.

Кукольник. Боже мой! Боже мой! И это пишет русский! Преображенцы, не подходите к этому листку!

Богомазов. Ай-яй-яй… (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник, вольную литературу.

Долгоруков. Пожалуйста.

Богомазов (берет листок, усаживается к столу). Только, князь, тссс… никому! (Берет перо, пишет.)

Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то слушай, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Беги от них! Уйди в тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Алигиери! О, divina commedia![118] Протяни руку великому Франческо! Его канцоны навевают на тебя вдохновение! Пиши по-итальянски, Владимир!

Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу есть у нас место?

Агафон. Так точно, Сергей Васильевич.

Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич!

Бенедиктов. Зачем же ты так кипятишься, Нестор?..

Кукольник. Я не могу слушать несправедливости! Вся душа у меня горит! А этот злосчастный Пушкин! Да, у него было дарование! Неглубокое, поверхностное, но было дарование! Но он его растратил, разменял, он угасил свой малый светильник! Преображенцы, дайте мне вина! Он высох, исчерпался, исписался до дна! Он бесплоден, как смоковница, и ничего не напишет, кроме вот таких позорных строк! И притом какая самонадеянность! Надменный тон, резкость в суждениях. Все, что не им выдумано, — мерзость, дрянь… О, мишурный талант! Жалок, жалок ваш Пушкин!

Богомазов. Браво, браво! Трибун!

Кукольник. О, злосчастный Пушкин! Да разве тебя можно поставить рядом с чистым певцом! Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова!

Воронцова-Дашкова (бесшумно появляется на пороге библиотеки). Все, что вы сказали сейчас, неправда.

Бенедиктов бледнеет.

Ваш Бенедиктов очень плохой поэт.

Богомазов замирает.

Я думала, что Пушкина травят только в свете. Ну, да, он чужой. Но вы, вы занимаетесь литературой, и мне кажется, я слышала, как черная зависть говорит вашими устами.

Кукольник. Позвольте, графиня!

Преображенцы стоят, вытянувшись. Долгоруков от счастья хихикает, завалившись за спину Богомазова.

Салтыкова (появляется в дверях). Графиня, позвольте вам представить Нестора Васильевича Кукольника и поэта Владимира Григорьевича Бенедиктова.

Долгоруков от счастья давится. Преображенцы, переглянувшись, выходят в столовую и, обменявшись многозначительным взором, исчезают из нее.