Полигон - Александр Александрович Гангнус

а по сей причине совсем переставший выезжать из Ганча, даже на нужнейшие международные совещания. А поскольку координатор прогнозных дел столь предвзят, прогноз обречен на неудачу: методики Хухлина, Орешкиных, Олега и Силкина не применяются или применяются неправильно, все замечаемые предвестники вольно или невольно подгоняются то под воззрения Кормилова, то под пожелания Саркисова, которому иногда любой ценой нужно изобразить прогресс в деле предсказания катастроф. А как задним числом изображаются «почти предсказанными» те или иные более или менее заметные толчки — это всем бывшим и нынешним сотрудникам полигона хорошо известно.

А ведь землетрясение будет, это неизбежно, и все еще велика вероятность, что оно грянет неожиданно — в основном из-за того, что все, кто более или менее приближался к истине, оттирались и изгонялись. Эх, закатиться бы туда, в Ганч, вместе с Олегом, со Степаном, подержать в руках первичные материалы последних лет, на которых, как сфинкс, возлег Саркисов. Они втроем, может быть, и дали бы ответ через пару месяцев запойной работы.

Правда, Степа и Рита уверяют, что им и здесь хорошо, что никуда они больше не тронутся, здесь и помирать собрались. Степа в руки не брал никакой геофизики восемь лет. Но неужто Волынов, который, по его любимому выражению, любит быть с народом, не поехал бы, если бы поехали Олег и Вадим?

И в этом смысле все они не лучше Кормилова. Все в глубине души в ожидании новой катастрофы типа Саитской — нет, не в Саите, тут они с Кормиловым не сходятся — но там же, на полигоне. Грянь завтра такая катастрофа — непредсказанная, тяжелая, с жертвами — тут заметили бы, наконец, состояние дела и, может быть, вспомнили бы о тех, кто ближе всех подошел к решению проблемы, во всяком случае, не жалел для этого сил. И тогда снова собрались бы в Ганче — пусть на развалинах, но снова дружные, плечом к плечу против страшной опасности Олег и Вадим, Силкин и Стожко, Кормилов, Волынов и Соколов. Для предсказателя катастроф слишком долгая передышка, рутина покоя, обманчивого и временного — своего рода жизненная катастрофа. «Как будто в бурях есть, покой»…

Вспоминая Ганч, Вадим всегда вспоминал и бывшего симбионта Женю Лютикова, уехавшего в поистине для него чужую — Вадим хорошо знал, насколько это так, — страну. До Вадима дошла сплетня: едва партия эмигрантов прибыла в Вену, как Женя объявил Лиле, что в гробу он видел ихнюю обетованную землю, что у него своя дорога, и ушел вроде бы навсегда. Лиля успела позвонить в Москву и в слезах сообщить о случившемся матери, которая, кстати, предупреждала ее о чем-то подобном. А через сутки Лиля опять позвонила и дала отбой. Женя прошатался где-то целый день, пришел смертельно усталый и бледный и взял все свои слова назад. Своей дороги и там у Жени не оказалось. Через пару недель Женя поселился в той самой стране у Мертвого моря, над которой покуражился в свое время в разговорах с Мотей Шрайбиным и милостью коей должен был теперь кормиться, наверное, до конца своих дней. Сейчас, по слухам, у Жени уже есть сын, которого он пытается называть Петром, в то время как для всех окружающих он — Шимон. Женя — знаменитый экстрасенс, он лечит наложением рук и предсказывает судьбы, его авторитет бывшего прогнозиста-геофизика и соответствующая наукообразная терминология производят впечатление и дают дивиденд…

До самого своего отъезда самым разным людям Женя жаловался на судьбу, избравшую своим орудием бывшего симбионта и родственника, который натравил на тихого-мирного Лютикова партком. Это была неправда — имя Жени во время разбирательства ни разу никем не было даже упомянуто — его вовремя, заблаговременно сплавили, заставили уволиться Эдик и Саркисов, пугая, правда, именно Орешкиным. Сначала эти жалобы были целенаправленны — чтобы изолировать Орешкина, не дать ему защититься и т. д. Но потом Женя, видимо, просто зациклился на этих жалобах, по-своему пытаясь понять, что же произошло, — и не в силах понять.

Ганч сейчас почти чужой. Нет там Кокина, Чайки, Тугова, Воскобойникова — они в Москве, Разгуляева — он в Карыме, куда Саркисов безуспешно пытался сплавить Орешкиных. Стожко — в Иркутске. Силкин — в Ставрополе. Остались Карнауховы, Каракозов с Винонен, Кормилов.

Остался в Ганче, хоть и получил подмосковную квартиру, и Эдик Чесноков выдает время от времени статьи, все более напоминающие статьи Саркисова, — статьи в соавторстве, на самые разные темы. И у этого человека нет своей дороги, а есть чужие. Дьяконову, накануне его отъезда из Ганча, сказал, ухмыляясь дрожащей губой: «Ну и что вы там со своим Орешкиным добились? Я — здесь, и доктором буду, и в Москву перееду, вот увидите».

Но полигон есть. Он живет, существует не только в прошлом героев этой книги. И результаты выдает, хотя и не такие, и не так быстро, как можно было бы, если… И не всегда в списках фамилий все правильно в смысле распределения регалий, хотя такого наглого хапанья, как бывало прежде, говорят, больше нет. Но ведь кому надо — все всё знают, кто чего стоит. Не перевелись люди, которым просто интересно работать, которые не могут не работать с полной выкладкой, которых интересует истина, еще одно откровение природы, которая всегда права. И на этих людях, на честных, бескорыстных трудягах, все и держится. Состав их непостоянен. Выбыли из игры, стали рвать больше, чем способны сами выдать, Стожко и Силкин. Но когда-то и они были и честны, и бескорыстны и довольно долго продержались. Спасибо им и за это. Такими они и должны остаться в памяти — вот почему их сейчас, в их новых масках-обличьях, с их новой завистью к ближнему — скорее черной, чем белой, — и видеть-то не хочется.

Полигона — не хватает. Совершив многое в той области, которую можно назвать самосознанием науки, Вадим снова остро затосковал по нормальной полевой работе, как говорил он Свете, по делу, дающему непосредственный полезный результат. Назревает новый внутренний кризис — не оттого ли чуть было не рванул он даже вовсе из науки, в совхоз? Они не бедствуют и работают интересно. Но разве этого достаточно — не бедствовать и не скучать от работы, если способен на гораздо большее?

Полигон — снится. Оскалом горы, вскрытой страшным ударом, над засыпанным печальным Саитом, ревом и свистом вертолетного винта, могучими аплодисментами вечно шумящих в амфитеатрах своих каньонов рек, гарцующими на лохматых ишаках мальчишками в тюбетейках, сиреневыми ирисами среди фиолетовых камней. Снятся приобретенные и потерянные друзья и соратники, а раз снятся, — значит, никуда не делись, не так уж и потеряны, как никуда не делся и не потерян полигон, как жива наука, несмотря ни на