Полигон - Александр Александрович Гангнус

с Вадимом и немигающим взором следил за огнями волыновской «технички». По бокам, за сине-белыми полосами обочин, сплошной стеной чернел лес. — Но хто ж знал?

— И все-таки Яшка неспроста запорол процесс, — упрямо продолжала свое Лида. — Ведь что случилось потом? Они защитились, как было задумано, один за другим, по смежным темам. Идеи все — Олега, машинный счет — Яшкин. Чуть не со дня защиты Яшка начал делить материалы: «это твое, а это мое» — и орать на всех перекрестках, что по совести все — его и что Олег десять лет ничего не делал, только эксплуатировал его детский труд. Под этот шумок и завлабом у Севы стал: очень понравилось это его откровение многим. Почему он так поступил? Да он давно только и ждал, чтобы освободиться от Казимирыча нашего и его идейного господства. До защиты это было вроде невозможно — кроме одного того раза, когда Казимирыч вполне реально мог отправиться за решетку. Представляешь? Если бы Яшка, общественный защитник, проиграл процесс, он был бы не виноват — старался, не вышло. Зато все материалы, уже законно, — в его руках. И можно не выполнять уговора о защите диссертации вторым номером, после Олега. Жизнь, мол, иначе все решила. А там, ты понимаешь, Олега после заключения в институт обратно не берут — тут уж Саркисов в своем праве, и он не упустит, — и опять Яшка не виноват. Глядишь, и вовсе придется Олегу из геофизики уходить. Значит, все наработанное, из чего в дальнейшем и докторская может выйти, — ему, только ему!

— Не мог он так думать, — замотал головой Олег. — Да и вот, ушел же я — и ничего не случилось. Даже то, шо было сделано по прогнозу, сейчас забыто, считай.

— И я, — сказал Вадим, — не думаю, чтоб Яшка хотел себе одному все присвоить. Они ведь ночевали с Ганкой у меня после защиты, и Силкин излагал свои претензии. Они велики, но на главное, на твои идеи о геодинамике и геомеханике — он их называет бредом и философией, — он смотрит пренебрежительно. Говорил о близкой докторской. Я попросил его перечислить тезисы этой докторской и сказал, чтоб не позорился. Без того, что он называет бредом и философией, нет в этой груде фактов и цифр никакой силы, малейшего импульса для развития. Он тогда не понял и немножко обиделся, но простил, списав все на мою человеческую привязанность к тебе, которая, мол, пройдет, как прошла у него. Вот освободиться от тебя — да, этого он действительно хотел не на шутку, считал, что ты его подавил. В этом его ошибка и трагедия. Но в ней действительно виноват ты.

— Это как же? — спросил Олег.

— А так, — отвечал Вадим, — как это обычно бывает… В какой-то момент большинству из вчерашних студентов приходится оказаться перед непреложным фактом: Ньютона из меня не получилось, Менделя, Менделеева — тоже. Как правило, честность, полная честность, требует признать: вообще зря пошел в ученые — нет этого, творческого, чем открывают новое. Но к услугам такого вчерашнего студента масса примирительных, успокоительных рассуждений — первое: времена ньютонов прошли, науку двигают коллективы, а я хороший общественник; второе: я могу быть организатором, вот и организую себе, кроме общественно полезного, еще и кое-что лично полезное; третье: терпенье и труд все перетрут, даже отсутствие способностей; четвертое: есть высокая наука, есть низкая, как раз для меня; пятое: авось как-нибудь, время затрачено, труд, средства родительские и государственные тоже, назвался груздем — полезай в калашный ряд; шестое: мы, те, кто не умничает, — масса, а значит, сила, а те, другие, — жалкие одиночки. Интересно, что одиночки эти, то есть люди с творческим импульсом, знающие, что такое вдохновение, воспитаны средой, большинством, то есть думают так же, долго не понимают, что чем-то отличаются от своих приятелей, тянут их, боясь остаться впереди, куда забежали, в одиночестве, стараются увлечь, незаметно подбросить свои идеи, словом, участвуют в обмане. Вот так и получилось у тебя с Силкиным. Из-за тебя он опоздал осознать, что в науке — не блеск. Вспомни, сколько раз я тебе говорил: не балуй, не развращай ты его, ты даже мне пытался всерьез доказать, что он придумал сам то-то и то-то, забыв, что за месяц до этого мы с тобой уже это обсуждали, и я знаю, кто это придумал. Ты хотел принести ему пользу, а принес вред. Он с твоей помощью уверил себя, что он ученый настолько, что ты ему вроде уже и не нужен.

— Где-то ты прав, но такая точка зрения легко переходит в снобизм…

— И ты всю жизнь боялся, как бы кореша тебя в нем не заподозрили и не возненавидели. Тоже мне, отец запорижской демократии.

— Ужасно боялся, — помедлив, признался Олег. — Мне казалось, что я выдумал универсальную, уравнивающую всех идеологию: в своем деле каждый может быть и должен быть королем — лучше всех. До поры до времени действовало. Кокин и Разгуляев месяцами из Ганчской станции не вылазили, там и спали, деревянные панели бритвенными лезвиями скоблили. Саркисов плакал, когда увидел то, шо они сделали, правда, не совсем трезвый: ребята, говорит, я вас недолюбливал и был не прав, вам, говорит, орден нужно. Это, правда, не помешало ему через месяц их самой обыкновенной премии лишить за критику на профсобрании. И Силкин… стал ведь королем по вычислительной технике. И до поры они соглашались, шо это само по себе важнее любых премий и благ. А потом, не знаю как, стала брать верх другая философия: не будем дураками. Заинтересовались коврами-деньгами.

— И тогда они, несмотря на все твои старания, все равно обвинили тебя в вождизме и снобизме, — закончил за Олега Вадим. — Как когда-то, раньше, — Кот и Эдик. А виноват ты сам. Они увидели, что ты их обманул, что ты не такой, как они, ты соблазнил их перспективой совместного духовного взлета, а улетел один. Каждому посулил королевство, а сам возлег на Олимпе. А когда ты попал на скамью подсудимых, когда понадобилось тебя спасать, ты рухнул как авторитет, как «пахан». Они искали в тебе признаки неуверенности и страха и находили их. Силкин тогда мне так и говорил, что ты одеревенел от страха, с каким-то даже удовольствием, и своим страхом, мол, испортил все его усилия по спасению тебя от тюрьмы. И опять, в подтверждение твоей трусости, вспоминал ту спасаловку, когда вы с ним и со Стожко искали на Гиссаре заблудившихся геодезистов, и поднялась пурга, и ты якобы сорвал мероприятие своей трусостью. В чем была твоя трусость, я так и не понял. Понял, что переругались вы тогда между собой крепко.