Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Наконец Даринка не выдержала и сердито крикнула:

— Тони, хватит шалить! Пойдем, у меня осталось не так уж много времени…

— Но ведь я хотел поиграть вам! — прервал ее Христакиев.

— Сейчас это едва ли удастся. Нас ждет извозчик.

— Но почему, тетя? Давайте побудем еще немножко, господин Христакиев нам поиграет на виолончели.

— Иди сюда. Тони. Я же тебя предупредила, что мы едем ненадолго. Надо еще заглянуть на наш виноградник, как велел нам дядя.

— Но ведь еще рано! — Девушка показала на окно.

— Не учи меня, что надо делать.

Христакиев сказал, что хотел бы задержать их всего на несколько минут.

— У нас есть на это и другие причины, господин Александр. У нас в доме неприятности, — сказала Даринка.

Он тихонько спросил девушку, прежде чем они вышли на крыльцо:

— Что у вас произошло, Антония?

— Дедушка чем-то сильно встревожен, не спит целыми ночами. Но чем — не знаю.

Христакиев принес бутылку вермута и бокалы, но Даринка торопилась. Она отпила из бокала только для приличия и встала. Христакиев проводил их, пожирая глазами девушку, которая шла рядом с ним, и избегал глядеть на Даринку. «И без нее все устрою», — с удовлетворением подумал он.

Когда экипаж скрылся среди вязов у дороги, Христакиев вернулся в дом, взволнованный и недовольный. Походив взад-вперед в сенях и храня ощущение поцелуев, он снял с виолончели чехол, сел на стул лицом к открытой двери и настроил инструмент. О белые стены комнаты ударилось несколько аккордов. Христакиев созерцал внутренним взором образ Антоанеты, стремился объять его душой. В следующее мгновение его белый палец затрепетал на самом верху грифа, и из лона виолончели вдруг понеслись тоскующие, то элегические, то страстно зовущие звуки. Он играл знаменитую арию Турриду из «Кавалерия рустикана»,[109] в которой Турриду воспевает свою Лолу: «Кто тебя видит, чувствует себя в раю…»

Глубокого тембра звуки, рождаемые инструментом, разносились вокруг, улетали в просторы притихших полей. Христакиев смотрел на тающий опаловый абрис гор, ноздри его подрагивали, время от времени голова склонялась к грифу.

Вдруг он перестал играть. За окошком мелькнула смятая, сбитая набок гимназическая фуражка, восторженное лицо, худое, усеянное веснушками. Христакиев узнал Кольо Рачикова. Увлеченный музыкой, гимназист задумчиво приближался к дому. Неоконченная музыкальная фраза заставила его остановиться.

Христакиев приставил виолончель к стулу и быстро вышел на крыльцо.

— Что вы здесь делаете? Вы за мной следите? — с напускной строгостью крикнул он.

Кольо смутился.

— Почему… Я услышал, что вы играете, и решил послушать.

Он не осмеливался приблизиться и стоял между лозами, скрывавшими его до пояса.

— Я шучу, господин Рачиков. Вы были на вашем винограднике? Заходите, пожалуйста, ко мне, я один-одинешенек, — ласково сказал Христакиев.

Кольо нерешительно приблизился к нему, засовывая поглубже в карман поношенной ученической куртки какую» то тетрадку, которая сильно оттопыривала его и без того тесную одежду.

— У нас нет виноградника, — сказал он. — Я просто вышел прогуляться. Погода хорошая…

Христакиев любезно поздоровался с ним и пригласил сесть. Эта неожиданная встреча его обрадовала. Он дружески улыбнулся юноше.

— Значит, это просто прогулка? А к какому домику, я хотел сказать, возле чьего домика вы кружили? Да ну, я шучу. Но почему бы и нет?! Я вот тоже влюблен.

— Вы ошибаетесь. Я не влюблен и нигде не кружил…

— Тогда, значит, вы слоняетесь без всякой цели?

— Я часто бываю за городом, на природе. Размышляю… В поле как-то лучше понимаешь многое.

Кольо покраснел и умолк. Христакиев почувствовал, что он готов замкнуться в себе. Юноша оглядел сени, взгляд его остановился на бутылке и бокалах, поблескивавших на одном из стульев.

— У меня были гости, — объяснил Христакиев. — Давайте выпьем вермута!

— Я еще никогда не пил такого вина.

— А вот сегодня попробуете, — Христакиев принес два чистых бокала и наполнил их.

— Мне очень приятно, что вы зашли ко мне. Я очень скучаю, — сказал он. — Ну как, нравится вам вермут?

— Да. Пахнет грецким орехом и каким-то лекарством.

Они помолчали. Христакиев хотел чем-то сгладить шутливо-иронический тон, которым он начал разговор. Он поглядел на склонявшееся к горизонту солнце, на фиолетовые тени в долине, на синеющие горы.

— Значит, вы услышали, что я играю, и подошли?

— Да. А почему вы перестали играть?

— Перестал, потому что увидел вас. Предпочел поговорить.

— Вы очень хорошо играете. Однажды я слушал вас, когда вы играли Грига. Это было в прошлом году. Я не забуду этого никогда…

— Вы любите музыку, да?

— Я тоже играю, на скрипке, но плохо, на слух.

Христакиев долил бокалы.

— Ничего, можно и так. Пожалуйста, пейте, вермут сладкий, не опьянеете, — сказал он, заметив, что вино понравилось Кольо.

Гимназист выпил половину бокала.

— Я удивлялся, когда слушал вас, господин Христакиев… — заговорил юноша, ободренный его дружеским обращением, но так и не решился досказать свою мысль и робко отвел глаза.

— Чему? Тому, что я хорошо играю?

— О нет, не этому.

— Тогда скажите, чему именно?

— Как вы можете так хорошо играть и… быть судебным следователем?

Христакиев чуть было не рассмеялся.

— А почему вы считаете, что это несовместимо?

Кольо смутился, испытывая неловкость.

— Я думаю, — пробормотал он, — я думаю, что очень трудно… Трудно совместить одно с другим.

— Вы хотите сказать, что человек, который отправляет людей в тюрьму и занимается преступниками, не имеет права быть музыкантом?

— Ну, в общем, да…

— А задумывались ли вы над тем, что всякое наслаждение происходит от сочетания противоположностей?

— Не задумывался.

— Человеческая душа испытывает наибольшее наслаждение именно тогда, когда переживает самые противоречивые чувства и ощущения. Нечто подобное есть и красота.

— Каково же это нечто?

— Хм, приятное неведение и душевное наслаждение.

Кольо усмехнулся. Его тонкое лицо, покрытое веснушками, просияло.

— А не заставляет ли вас красота страдать? — неожиданно спросил он.

— Как она может заставить меня страдать? — удивился Христакиев его вопросу.

— Ну, заставляет вас размышлять. И если вы не можете найти решение, вас охватывает отчаяние.

— Отчаяние? А потом?

— Потом? Потом ничего. Как вы сказали: самые противоречивые чувства и ощущения.

Кольо покраснел и прижал локтем свой оттопырившийся карман.

— Гм, неужели вам и это знакомо? — заметил Христакиев. — А что это за тетрадка, которую вы прячете?

— Тетрадка? Я в ней записываю разные мысли. Этюды.

— Вы пишете? Может, вы мне прочтете что-нибудь?

— Не стоит, это пока еще незрело.

Христакиев молча смерил юношу взглядом.

— Ладно, я не настаиваю, — сказал он. — Знаете ли вы, что такое «экс»? Это означает — выпить залпом, до дна. Так пьют на больших кутежах, после тостов, после речей, это аристократично. И разбивают бокалы. Но мы не станем их разбивать — нет смысла. Давайте выпьем за ваши успехи в литературе, господин Рачиков. — И, снова налив вермут, Христакиев заставил Кольо взять бокал.

Они выпили «экс».

— А дома вас понимают?

— Дома как-то… Да это не так важно. Я живу больше вне дома, на вольном воздухе. Даже зимой, когда всюду снег, я люблю бродить один… И чего только я не видел! — невольно воскликнул гимназист.

Христакиев заметил, что непривычного к алкоголю юношу немного развезло, и стал его подбадривать.

— Да расскажите же, я хочу послушать вас, расскажите что-нибудь. Что вам доводилось видеть?

— Всякое… Иногда я, как Нагель, мчался куда глаза глядят, сам не зная зачем. Мне казалось, что по ночам происходит нечто такое, что человек способен ощутить только душой… Вот теперь наступает осень, и я радуюсь. А подумаю о зиме… и тоже рад — славно! Я, знаете ли, живу четырьмя временами года и радуюсь им!

— И все описываете?

— Нет, пока не могу, не удается. Ведь я разрываюсь на три части: пишу, рисую, играю на скрипке. Но это не имеет значения.

— Что не имеет значения?

— Как бы это выразить… Важно ведь то, что ты чувствуешь, важна сама радость… Я, знаете ли, встаю иногда очень рано, господин Христакиев, а летом вовсе не сплю большую часть ночи. Как можно спать, скажем, когда цветут липы? Даже смешно! Лежат себе обитатели нашего дурацкого города под одеялами, их заедают блохи, окна закрыты, а снаружи просто чудо, «звезда с звездою говорит», как сказал Лермонтов. А вот я ухожу тогда из города в мир природы, слушаю и смотрю, и на что ни взгляну — задыхаюсь от счастья. Блеснул светлячок — и я становлюсь светлячком, раскачал ветер колосья — и я уже пшеничный колос. И… как бы это сказать… я в такие ночи как помешанный.