Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Я оставляю до следующего письма характеристику того, кто мог бы стать руководителем такого центра, нашего друга Анри Барбюса.

VI*

У Барбюса есть, несомненно, нечто общее с Горьким. Даже в наружности. Барбюс такой же высокий, костлявый человек и на лице его — правда, другого склада — также много каких-то черт и знаков, наложенных жизнью, лизавшей это лицо своими огнями и легко проникавшей в крайне мягкую, впечатлительную натуру. Руки Барбюса с необыкновенно длинными пальцами, согласно хирогномическим наблюдениям, должны выражать аналитическую наклонность, большую оценку каждой отдельной наклонности, отклик на каждую деталь, до болезненности острую четкость каждого ощущения.

Все это есть и у Горького. Когда Горький делает попытки объединить мыслью все необъятное, но рассыпающееся богатство своих наблюдений и чувств — он большей частью слаб. Приняв за объединяющее начало марксизм, Горький очень скоро как бы бесформенно расплылся и опять потерял рамки1.

Объединяющими началами у Горького являются, в сущности, отдельные эмоции человеколюбия и жалости, восхищения перед природой и разумом, иногда — негодования. Все вместе сочетается опять-таки в чувственную гамму горячего и мягкого гуманизма.

Все это верно и для Барбюса. Но Барбюс, может быть потому, что он латинянин, если не более определенен и един, чем Горький, в художественном творчестве, гораздо более крепок как человек.

На некоторые его романы последнего времени жалуются, что в них нет ни на грош коммунизма2. Но я спрашиваю себя, обязан ли художник, если он коммунист, говорить только о коммунизме, ставить повсюду инициалы своей партии, словно фабричное клеймо?

Если художник-коммунист в чем-нибудь окажется антикоммунистическим — это плохо. Но если он касается тем, в которых связь с коммунизмом слаба, даже не чувствуется, — в этом еще нет никакой беды.

Для нашей эпохи коммунизм, конечно, занимает огромное место в человеческих переживаниях в целом, но он все же не обнимает и не хочет обнять абсолютно все человеческое. Есть переживания и проблемы важные и для коммунистов, но не совпадающие с коммунизмом, находящиеся в другой плоскости. Почти всякий художник не выносит рамок хотя бы и широчайшей системы. Если коммунистическая критика не научится ценить не только у чужих писателей, но и у своих вещи, лежащие за пределами коммунизма как системы и общественного движения, мы постоянно будем стоять перед картиной отхода писателей от нашего стана. Маркс обожал Гомера и Шекспира, Бальзака… и Дюма-отца. Он намылил голову Либкнехту за его стремление с политико-моральной точки зрения оценивать такой свободный дух, как Гейне3.

Чрезвычайно поучительны в этом отношении статьи Ленина о Горьком4 и Толстом5, многие критические отзывы Плеханова.

Эти большие, широкие и свободные люди, несмотря на суровую определенность своей социально-политической ортодоксии, конечно, сумели бы очень вольно смотреть на подвижность, разнообразие, неожиданность творчества большого художника, будь он и коммунист. Барбюс большой и подлинный художник. Надо глубоко ценить его искреннюю и, скажу прямо, героическую и трогательную привязанность к нашим доктринам и нашей партии. Таких людей надо беречь, а не стараться гонять их на какой-то короткой корде. Такой человек, как Барбюс, не сорвется и не убежит, как делали другие, но он может завянуть и обескрылеть. Впрочем, пока что никакого мало-мальски серьезного кризиса нет. Из всех встреченных мною в Париже коммунистов Барбюс оказался наиболее уравновешенным, уверенным, готовым все перенести вместе со своей партией.

К тому же последняя его повесть, печатающаяся ныне в «Юманите», заряжена большим количеством коммунистического электричества6.

Я встретил Барбюса в приподнятом состоянии духа. Он только что вернулся из своего путешествия на Балканы7.

О своем путешествии Барбюс заранее заявил, что оно будет отчасти следственным. Так сказать, — «иду на вы».

Это было, конечно, в высшей степени неприятно для балканских правительств, особенно для болгарских и румынских белых террористов.

Но как же не пустишь Барбюса? В этом сказывается сила его славы8.

Но этого мало. Барбюс собрал богатый материал, в особенности ярко характеризующий неслыханные зверства агентов румынского правительства, и собирается бросить миру крик об этом в виде особой, бьющей в набат книги9.

В Барбюсе важны, таким образом, не только превосходное сердце, глаз художника, сила его стиля, важен уже приобретенный им авторитет. Никакими джаз-бандами клеветы и насмешек, никакими заговорами молчания нельзя заглушить этот спокойный человеческий голос, спокойный потому, что правдивый, но вибрирующий от сдержанного негодования и от великой любви к страдающему человечеству.

Владимир Ильич после одного небольшого разговора о Барбюсе сказал мне, как-то особенно задумчиво смотря перед собою: «Да, это великий голос»10. Я все время вспоминал эти слова, когда смотрел на измученное, но полное любви и мысли лицо Барбюса, на его нервные руки проповедника и исповедника.

Барбюс не жаловался мне на разрыв с ним молодых коммунистов из «Кларте». В сущности, они разошлись уже два года тому назад.

Движение «клартистов» в общем раскололось надвое. Оба течения некоторое время считали своим вождем Барбюса.

Все группы «Кларте», кроме парижской, и значительная, может быть самая талантливая часть парижских «клартистов» (пацифисты), медленно эволюционировали от Барбюса к Ромену Роллану. Теперь эти «клартисты», в сущности, «ролландисты», и их мнение больше выражает журнал «L'Europe»11.

Я опять-таки хочу подчеркнуть здесь, что я вовсе не смотрю на всю эту большую группу передовой интеллигенции как на потерянную, — я уверен, что многие еще вернутся к нам, если обстоятельства будут благоприятствовать и наша политика будет умна. Например, моя беседа с влиятельнейшим редактором «L'Europe», известным поэтом и критиком Базальжетом, показала мне, что с левым крылом пацифистов нас соединяют еще многие мосты.

Другая, очень маленькая, часть парижских «клартистов», с Фурье во главе, по реакции пошла влево. Барбюс показался ей половинчатым, примиренцем, центристом.

Без большой горечи Барбюс изолировался, крепко держась, однако, за партию.

Сейчас он лучше кого бы то ни было другого сознает огромную важность организовать, в косвенной связи с партией, но вне ее, центр для революционно настроенной интеллигенции. Только он и мог бы встать во главе его12.

Я не буду здесь останавливаться подробно на перипетиях эволюции правоверных «клартистов». Об этом я буду писать особо13. Но эволюция эта связана с одним чрезвычайно любопытным течением во французской литературе.

Во время войны, на смену левым штукарям футуристического типа, выступила группа молодежи, талантливейшими представителями которой явились Луи Арагон и Андре Бретон. Они называли себя смешной кличкой «Дада»14.

Темна вода во облацех, и еще темнее мысли в манифестах дадаистов. С одной стороны, это как будто были блазированные фокусники, желавшие в гремучем сальто-мортале перескочить через головы футуристов и объявить их прошлогодним снегом, как пытались делать это у нас так называемые имажинисты.

Но вместе с тем у этой талантливой, ушибленной войной и искренне ненавидевшей старшее поколение группы звучали другие ноты; они требовали от литературы искренности или глубочайшей интимности, хотели, чтобы произведения рождались, так сказать, прямо из нутра и совсем миновали контрольную камеру разума.

Время, а может быть, и громкий успех формалистов-виртуозов типа Морана — Жироду, выкалили из этой молодежи их наклон к блестящим гримасам.

Постепенно возобладала почти философская тоска по непосредственности, бунт против цивилизации и презрение к господствующим.

Дадаисты поглубже продумали свои теории. Они вплотную подошли к анархизму и издали ряд новых манифестов, в которых назвали себя уже «surréalistes»[19]. На этом, однако, их эволюция не остановилась. Они вступили в новый кризис. Все это делалось очень быстро. Слишком быстро. Во-первых, они до такой степени углубили свое отрицание разума и формы, роднившие их с их родными прямыми братьями — немецкими экспрессионистами, что стали говорить вообще об отказе от искусства.

Весьма близкий к ним вождь «клартистов» Фурье, считающий всю французскую литературу сплошь ложью, потому и не оправдывает ее из-за нескольких праведников сюрреалистов, что считает их стоящими вне всякой литературы.