Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Генрих Эрлих

— А он уважает их обычаи, — сказал Юрген.

— Без этого нельзя. У нас кого только не было.

В мае вдруг одна за другой стали прибывать маршевые роты с мусульманами. Знаешь, кто такие мусульмане? — Юрген кивнул. — Ну да, конечно, ты же их только что видел. Они жизнь белорусов и вообще всех иванов ни во что не ставили, убийство за богоугодное дело считали, это им их бог так говорит. Были и другие части добровольцев с Кавказа, не мусульман, но внешне точь–в–точь. Там было столько национальностей, что сам черт голову сломит. Запомнить и разобраться в них мог только Старик. Рота латышей была. Даже шесть испанцев было, добровольцев из ихней «Синей дивизии». Дивизия к вермахту приписана, а они к нам попросились, они были много наслышаны о Дирлевангере.

«Так уж и попросились, — усмехнулся про себя Юрген, — штрафники, поди».

— Да, я слышал, что он отличился в Испании, — сказал он вслух.

— Ефрейтор Вольф! — донесся грозный окрик.

Юрген поспешил на зов, который, судя по недовольному виду Фрике, был не первым. Ну, засмотрелся, заболтался, с кем не бывает. Готов искупить кровью.

Они вошли в просторную залу, где размещался штаб Дирлевангера. Она напоминала больше немецкую пивную. Сдвинутые столы были заставлены бутылками и кружками, высились горы мяса и хлеба, нарезанных крупными ломтями, большие миски с квашеной капустой были обложены кругами польской копченой колбасы. Вокруг столов плотно сидели солдаты в эсэсовской форме, они жадно ели и пили. Как заметил потом Юрген, солдаты за столом не засиживались. Этим, наверное, и была обусловлена жадность еды и питья. Поел, попил и — на службу, в бой!

Как привязанные сидели лишь унтера и офицеры за несколькими столами у боковой стены. Они принимали донесения, делали какие–то отметки в разложенных перед ними бумагах и картах, отдавали приказы. Иногда они подходили к Дирлевангеру, что–то в свою очередь докладывали ему и выслушивали короткие приказы.

Дирлевангера Юрген узнал сразу, хотя ни разу не видел его. Он сидел во главе самого протяженного из столов. Широкие залысины удлиняли и без того высокий лоб. Большие, как очки мотоциклиста, глазницы глубоко запали. Чисто выбритые щеки были натянуты на скулах, как кожа на барабане. Короткая щетка усиков накрывала тонкие губы. Квадратный подбородок лежал на Рыцарском кресте, тот еще на одном кресте.

— Рад видеть вас, подполковник, — сказал Дирлевангер, поднимаясь.

Фрике пожал протянутую руку. Исполнилась мечта его юности, но он не выглядел счастливым. Он уже не считал это рукопожатие великой честью, вообще никакой честью. Но он был вежливый человек, подполковник Фрике.

— Прошу к столу, подполковник. — Дирлевангер сделал широкий гостеприимный жест. — Полагаю, вы проголодались. В Варшаве негде поесть, кроме как у нас. Приглашение касается, конечно, и ваших подчиненных. Бравые парни! — Он окинул их всех быстрым цепким взглядом. — Располагайтесь и ни в чем себе не отказывайте. У нас хорошие фуражиры.

— Пойдем. — Штейнхауэр потянул Юргена за рукав.

Обернувшись, Юрген с удивлением обнаружил, что один из столов полностью освободили для них. Они с Красавчиком сели рядом со Штейнхауэром.

— Перекусим! — возбужденно сказал тот и, ловко открыв пол–литровую бутылку с коричневатой жидкостью, в которой плавали стебельки травы, разлил ее в три кружки. — Будем!

— Будем! — откликнулись Юрген с Красавчиком.

Они со стуком сдвинули кружки. Выпили до дна.

Приятное тепло наполнило пустой желудок.

— Хороша! — сказал Красавчик, прочитал вслух надпись на этикетке: — Zubrovka — Цубровка.

— По–польски читается: зубровка, — сказал Юрген.

— Так бы и писали!

Но им было не до филологических споров. Закусив квашеной капустой, они навалились на хлеб и мясо. Утолив первый голод, Юрген посмотрел в сторону командирского стола. Дирлевангер разливал вторую бутылку. Разливал на двоих.

— Голодные, а морды гладкие, — сказал Штейнхауэр, — отъелись немного после похода?

— Отъелись и отоспались, — ответил Юрген, — в родной лагерь шли. И приняли как родных.

— Повезло. А мы, представь, какой круг сделали: из Варшавы в Нойхаммер, это за Бреслау, оттуда в Восточную Пруссию, почти к Северному морю, а потом обратно в Варшаву. И все это в четыре дня!

— Самолетами, что ли? — Красавчик даже присвистнул от удивления.

— Только самолетов не хватало — все остальное было. Да и тут не отоспишься. И не отъешься. Вы не смотрите, что столы от еды ломятся, я с утра ничего не ел. Не до того. — Он потянулся за очередным куском. — Третий день на кладбище!

— Это как? — одновременно недоуменно спросили Юрген с Красавчиком.

— Бандиты там засели, вытесняем. Анекдот: завоевываем кладбище! — Штейнхауэр не смеялся. — Никогда не приходилось?

— Да мы все время воюем на кладбище, — сказал Юрген. — Закапываем убитых товарищей и — продолжаем воевать, стоя на их могилах. Иногда и закапывать не успеваем. Тогда стоим на телах.

— Это понятно. Я имею в виду: на настоящем кладбище. С гранитными памятниками, склепами, часовенками…

— Отличная позиция, — сказал Юрген.

— Для обороны. Тут тебе и укрытия, и готовые доты, и все на века сделано. А нам–то атаковать! Мина как шарахнет, кости во все стороны и воронка как готовая могила. Для тебя. Нет, парни, вы, похоже, еще не поняли, куда попали. Я вообще удивляюсь, как вы до нас добрались. К нам постоянно пополнения подходят, так каждый взвод по несколько убитых и раненых с собой приносит. Снайперы. Засады. И это — до настоящего боя! Потери страшные. Из моего отделения, тех пятнадцати парней, что шли тогда вместе с вами к Варшаве, я потерял уже пятерых. Файертага убили. Помните Файертага?

— Ветеран? У которого жена письмо фюреру написала? Помним, — сказал Красавчик, — жалко мужика.

— А ведь думала, что через фронт муж домой быстрее вернется, — сказал Юрген. — Быстренько искупит вину и — домой. У него, поди, срок давно вышел?

— Давно, — ответил Штейнхауэр. — И на фронт бы его не взяли по возрасту.

— Вот как иногда выходит.

Штейнхауэр разлил по второй. Помянули Файертага и всех погибших.

— Вас тоже сюда направляют? — спросил Штейнхауэр.

— Кто ж его знает? — сказал Юрген. — Куда командование прикажет.

— Наше дело телячье, поел да в закут, — добавил Красавчик. Он подхватил это у Брейтгаупта.

— Сюда — не приведи господь! Мы в Белоруссии поначалу думали: страшно. Потом привыкли. Как к виду человеческой крови привыкли, так даже удовольствие стали находить в некоторых операциях. По нам они были. По нашему браконьерскому сердцу. Я, помнится, рассказывал. Потом на передовую попали. Тоже поначалу страшно было. И тесно душе в траншеях. Но — свыклись. Здесь — хуже всего. К этому невозможно привыкнуть. Бандиты всюду, на улицах, на крышах домов, в подвалах, они могут принимать любые обличья и нанести удар с любой стороны в любое время. Это уже не война. Здесь нет никаких правил. Пленных не берут. Вернее, берут. Чтобы немедленно расстрелять. Всех расстреливают: СС, гестапо, жандармов, полицию. Это те, чьи тела с простреленными затылками я сам видел. Отделение железнодорожной охраны шло на смену на вокзал. Легли ровно у одной стенки! Самолет наш случайно сбили. Летчик повис на стропах парашюта на дереве в парке, тут, неподалеку. До сих пор висит. Как решето! Фольксдойче семьями вырезают. Пленные — поляки, которых мы берем, — говорят, что исключение делается только для солдат в форме вермахта. Дескать, их командование приказало, чтобы с солдатами вермахта обращались «цивилизованным» образом. Видели мы это «цивилизованное» обращение! — Он мотнул головой в сторону внутреннего двора. — В гробу мы его видели!