Венгерские повести - Андраш Беркеши

Я не знал, что может выдержать неизвестный мне японский шнур. Протянул руку к тормозу, чтобы ослабить натяжение и тут же раскаялся — с треском шнур вытянулся из катушки еще метров на пятнадцать. Ничего другого не остается, как только тормозить, втягивать шнур обратно и по мере возможности вываживать удилищем. Щука повернула обратно и устремилась в глубину. Ну и силища у нее! Я знал, что удилище не сломается, скорей порвется шнур, и все — таки было страшно смотреть, как оно гнется, как жалка эта снасть перед таким хищникам, как вибрирует напряженная леска? Наконец щука пошла обратно, и мне удалось укоротить шнур метров на пять-шесть. Чудовище начала кружить по краю кратера. Хорошо, кружи, милая, как можно дальше, это тебя не спасет. Но щука сделала семь-восемь кругов и рванула влево, снова чуть не вырвав удилище у меня из рук. Леска пугающе звенела, пришлось несколько отпустить ее, чтобы не случилось беды. Щука на более длинной леске тотчас повела в другую сторону, приходилось опасаться, что она нырнет под лодку. Я высунулся далеко, продолжая и в этом положении держать удилище; сержант, как тигр, бросился мне на ноги, прижал их ко дну лодки, чтобы щука не выдернула меня в воду. Нельзя сказать, чтоб мне было очень удобно. Болели плечи, руки, поясница, но зато круг сузился, и я смог втянуть обратно метра два шнура.

Чтобы вытащить щуку на поверхность, и речи быть не могло. Я попытался, но это было все едино, как сдвинуть с места скалу. А щука снова помчалась, но теперь в мою сторону, прямо под лодку. Я быстро вобрал шнур, втянул удилище, но его конец погрузился в воду, и я сам по пояс висел над водой, почти касаясь лицом водной поверхности. Сержант лежал на моих ногах, игра шла ничейная. Одна, две, три минуты, показавшиеся мне вечностью. Сержант спросил тихо:

— Запуталась? Ушла в камыши?

Я отрицательно затряс годовой. Чувствовал, как движется щука, тянет, хотя и медленно.

— Надеюсь, что пока еще нет.

Щука с крючком в пасти была от камышей в нескольких сантиметрах. Но я не имел ни малейшего представления, куда впился крючок, как глубоко она его заглотнула, лишь подозревал, что и рыбе не очень — то удобно. Она двинулась вдоль камышей, вышла из — под лодки. Тянула она теперь, казалось бы, еще сильнее, упрямо, как тянет обычно сом, но медленнее, чем до сих пор. Щука тянула направо, в сторону Четок. Мне удалось задержать ее. Снова большие круги, лотом малые круги и рывок «домой», в заросли водяного ореха. Удержать ее мне помогла не ловкость, а удача. С напряженными нервами, в борьбе с таким сильным хищником я уже не мог трезво судить, когда надо отпускать ее, когда притягивать. Не я утомил щуку, а она меня. И не я ее, а она сама себя подсекла. Только теперь, когда она кружила в глубине, я подумал, что надо несколькими рывками засадить ей крючок поглубже в глотку, в каком бы месте он там ни впился.

— Внимание, доктор! — крикнул сержант. — Она пытается сорваться!.. Устали?

— Пожалуй.

Новый рывок, отчаянные, быстрые круги, снова рывки, и все в глубине, не приближаясь к поверхности. Щука снова устремилась под лодку, и мне снова пришлось висеть над водой, чтоб удержать ее подальше от камышей. Рывок вправо в сторону Четок, попытка скрыться в растительности и снова кружение… Наконец, она вроде бы стала тянуть слабее, подошла ближе к поверхности.

— Утомилась!

Сержант, оказывается, отмечал время.

— Тринадцать с половиной минут.

Еще через три минуты щука всплыла так, что из воды показался хвостовой плавник. Со стороны Четок донесся такой взрыв оваций, как в цирке после потрясающего номера. Сержант отпустил мои ноги, сел на свое место.

— Теперь она от нас не уйдет!

Но настоящая борьба только еще начиналась, во всяком случае, самая показательная часть — щука, продолжая кружить, выскакивала из воды. Несколько раз она выпрыгивала в нашу сторону, я разглядел ее устрашающую пасть, а мои спутники в лодке невольно приняли защитные позы. Раскраска рыбы была необычной, мраморной, под цвет камышам, красноватой и черной, плавники желтовато-красные. Прыгая, она накрутила на себя леску, я боялся, что шнур попадет ей под зубы. С большим трудом мне удалось отвоевать у нее еще несколько метров, а петлю на теле затянуть крепче. Новые броски, новые попытки уйти вглубь; и вот внезапно она сдалась. Шнур ослабел, рыба лежала на поверхности воды, словно падаль. Кто — то сказал:

— Так ведь это акула.

Длиной не менее полутора метров, но не стройная, а плотная. Сержант прочитал мои мысли.

— Ближе к двадцати килограммам, чем к пятнадцати.

В руке у него я увидел самодельный намордник. Рыба лежала неподвижно на расстоянии семи-восьми метров от нашей лодки. Я начал осторожно подтягивать ее, сначала она повиновалась, как неживая, потом немного пришла в себя, начала биться. Пусть себе поиграет концом удилища, пока может. Щука снова легла, я еще подтянул ее и увидел, что два конца тройника торчат снаружи, а третий засел в лучшем месте, в углу пасти под нижней челюстью, оттуда его и вынуть трудно, не то что сам может выскочить.

И вот она лежит во всю длину рядом с лодкой. Сержант, держа в правой руке открытый намордник, потянулся левой к щуке, погладить, успокоить ее, чтоб не взбесилась, когда будут ей надевать намордник, чтоб не откусила ему руку — такое тоже случается. Она давала себя гладить, но пасть не открывала. Сержант попробовал испытанный рыбацкий прием: средним и большим пальцами он нажал на глаза щуки: обычно самые упрямые тут же открывают рот; но наша и на это никак не среагировала, а внезапно ударила головой и хвостом с такой силой, что мы испугались — вот-вот перевернет лодку. Шнур на конце удилища сорвался и щелкнул за моей спиной, словно из рогатки выстрелили.

Я не верил своим глазам, ведь только что щука лежала рядом, не далее полуметра от лодки, я мог дотянуться до нее, но не прошло и мгновения, как она перевернулась на живот и медленно, устало, словно больная, исчезла с наших глаз.

— Что случилось? Сорвалась?

Я подтянул шнур, взглянул на крючок.

— Сломался.

У кованого толстого норвежского тройника один зуб был отломан. Секундомер сержанта показал двадцать девять с половиной минут.

В таких случаях рыбак с полчаса молчит. Ему кажется, что и жить не стоит, что он уже не живет, уже умер. Но остальные говорят без умолку,