1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга. - Анатоль Франс

Вдова прочитала и вздохнула, — так вздыхают разумные и сильные духом женщины. Такие вздохи и слезы любви — лучшие сокровища в мире. Те, кого любят, не должны бы умирать.

Раздев Андре, она сказала:

— Ну, теперь помолись, дружок.

Он пробормотал:

— Мама, я тебя люблю, — и, произнося эту молитву, сжал кулачки, уронил голову на подушку и мирно уснул.

Проснувшись утром, он сделал открытие: скотный двор. С удивлением, с восторгом, как зачарованный, глядел он на кур, на корову, на старую кривую лошадь, на свинью. Свинья особенно его пленила. Это очарование длилось много дней. Когда приходило время обеда или ужина, Андре нельзя было дозваться. Наконец он прибегал, перепачканный навозом, с соломой и паутиной в волосах, в башмаках, измазанных навозной жижей, с грязными руками, с исцарапанными коленками, румяный, смеющийся, счастливый.

— Ух, какой ты страшный, не смей подходить ко мне! — кричала мать.

И поцелуям не было конца.

За столом, сидя на скамье, он грыз большую куриную ногу и был похож на Геркулеса, пожирающего свою палицу.

Он ел, не замечая, что ест, забывал пить и болтал без умолку.

— Мама, а что это за курицы, зеленые такие?

— Наверное, попугаи, — не задумываясь, ответила парижанка.

Так Андре научился называть дедушкиных уток попугаями, что очень затемняло смысл его рассказов. Но смутить его было не легко.

— Мама, знаешь, что сказал дедушка? Он сказал, что яйца делают курочки. Но ведь это же неправда. Ведь яйца делают в овощной на улице Нейли, а потом дают их погреть курочке. Мама, как же курицы могут делать яйца, когда у них нет рук?

Андре продолжал свои наблюдения над природой. Гуляя в лесу с матерью, он переживал те же волнения, что и Робинзон Крузо. Однажды, когда г-жа Тревьер, сидя под дубом у дороги, вышивала, Андре нашел крота. Огромного крота! Правда, дохлого. Мордочка у него была даже в крови.

— Андре, сию же минуту брось эту гадость! — крикнула мать. — Ну-ка, взгляни скорее вон на то дерево.

И Андре увидал белку, перепрыгивавшую с ветки на ветку. Мама права: живая белка куда забавнее дохлого крота.

Ho — увы! — белка быстро исчезла, и Андре стал приставать к матери — есть ли у белок крылья. Вдруг перед г-жой Тревьер, сняв соломенную шляпу, остановился прохожий; его мужественное и открытое лицо обрамляла красивая темная борода.

— Здравствуйте, сударыня. Как вы себя чувствуете? Вот когда встретились! Это ваш малыш? Какой славный! Мне говорили, что вы гостите у дядюшки Тревьера… Простите, что я так его называю, но мы с ним старые знакомые.

— Мы приехали в деревню, потому что моему мальчику необходим свежий воздух. А вы, сударь? Вы, кажется, жили в этих краях еще тогда, когда был жив мой муж?

Голос молодой женщины дрогнул. Прохожий серьезно сказал:

— Слышал, слышал, сударыня.

И он склонил голову, словно отдавая дань горестному воспоминанию. Помолчав, он сказал:

— Хорошее было время! Как много с тех пор ушло от нас прекрасных людей! Бедные мои пейзажисты! Бедный Милле! А я так по-прежнему и остался другом художников, как они называли меня в Барбизоне[274]. Я знал их всех. Славные люди!

— А как ваша фабрика?

— Фабрика? Работает и без меня.

В разговор вмешался Андре:

— Мама, а мама! Посмотри, под большим камнем божьи коровки. Целый миллион! Правда!

— Тише, Андре, пойди поиграй, — сухо ответила мать.

И друг художников опять заговорил своим красивым ласкающим голосом:

— Как приятно снова встретиться с вами! Друзья часто меня спрашивают, что сталось с красавицей госпожой Тревьер. Я им скажу, что она все такая же красавица, даже еще похорошела. До свидания, сударыня.

— Прощайте, господин Лассаль.

Андре подошел к матери.

— Мама, а разве не все коровки — божьи? Разве есть чертовы коровки? Мама? Почему ты молчишь?.. Почему?

Он дернул мать за юбку. Она рассердилась.

— Андре, никогда не перебивай меня, когда я с кем-нибудь разговариваю. Слышишь?

— Почему?

— Потому что это невежливо.

Он заплакал, но все окончилось смехом и поцелуями. И этот день тоже прошел хорошо. В деревне часто видишь такое пасмурное и пронизанное лучами небо, которое и печалит и радует.

Через несколько дней, когда лил сильный дождь, г-н Лассаль, обутый в высокие сапоги, пришел навестить молодую вдову.

— Здравствуйте, сударыня. Ну как, дядюшка Тревьер, вы все еще держитесь?

— Да ничего. Сам я еще молодец, да вот ноги подводят.

— А вы, тетушка? Все по хозяйству? Ну что? Удался суп? Значит, стряпуха хорошая!

Старушка улыбалась этим шуткам, на ее морщинистом лице искрились глаза.

Гость посадил Андре к себе на колени и ущипнул за щечку, но мальчик стремительно вырвался и оседлал дедушкины ноги.

— Ты — лошадь. Я — кучер. Но! Но! Не ленись!

За все время визита вдова и гость не перемолвились ни словом, но их взгляды то и дело скрещивались, как зарницы, вспыхивающие на небосклоне в душные летние ночи.

— Отец, вы давно знакомы с этим господином? — словно невзначай спросила молодая женщина.

— Я знавал его еще тогда, когда он без штанов бегал. Да и кто здесь у нас не знал его отца? Хорошие люди, честные, прямые. И деньги у них есть. У господина Филиппа (мы зовем его господин Филипп) на фабрике не меньше шестидесяти человек рабочих.

Андре решил, что наступила подходящая минута высказать свое мнение:

— Он противный! — сказал мальчик.

Мать тут же его оборвала: нечего говорить глупости, лучше бы молчал.

С тех пор по воле случая г-жа Тревьер почему-то стала встречать г-на Лассаля, куда бы она ни пошла.

Она стала беспокойной, рассеянной, часто задумывалась. Вздрагивала от шелеста ветра в листве. Забросила вышиванье, у нее появилась привычка подолгу сидеть, опираясь подбородком на руку.

Однажды осенним вечером, когда сильная буря, налетевшая с моря, проносилась с воем над домом дедушки Тревьера и над всем краем, молодая вдова отпустила спать служанку, растапливавшую камин, и поспешила уложить Андре. Она стягивала с него шерстяные чулки и грела в своих руках его озябшие ножки, а он, обвив ручонками шею склонившейся над ним матери, прошептал:

— Мама, я боюсь!

Но она, целуя его, ответила:

— Успокойся, дружок. Спи.

Затем она села у камина и стала читать письмо.

По мере того, как она читала, ее щеки покрывались румянцем, жаркое дыхание вырывалось из груди. Окончив чтение, она осталась в кресле; она сидела, безжизненно опустив руки, унесясь куда-то мечтой. Она думала:

«Он меня любит; он добрый, искренний, честный! А зимними вечерами одной так тоскливо! Как он всегда со мной деликатен! У него, конечно, чуткая душа. Это видно даже по тому, как он просит моей руки».

И тут ей попалась на глаза олеография, изображавшая первое причастие. «Я, нижеподписавшийся, удостоверяю, что Пьер-Аженор Тревьер…»

Она опустила глаза и снова задумалась.

«Трудно одинокой женщине воспитать мальчика… У Андре будет отец».

— Мама!

Этот зов, раздавшийся из кроватки, заставил ее вздрогнуть.

— Что тебе, Андре? Ты сегодня никак не угомонишься!

— Мама, я думал…

— Спать надо, а ты думаешь. О чем же ты думал?

— Мама, ведь папа умер?

— Да, мой родной.

— И он никогда не вернется?

— Никогда, мой милый.

— А знаешь, мама, это даже хорошо. Потому что я так люблю тебя, мама, так люблю, — за двоих. И если бы папа теперь вернулся, я бы не мог его любить.

Несколько секунд она тревожно глядела на сына, затем опять села в кресло и застыла, закрыв лицо руками.

Уже больше двух часов ребенок спал под шум бури, когда мать подошла к его кроватке и, тихо вздохнув, прошептала:

— Спи! он не вернется…

Но через два месяца он вернулся. Он вернулся в образе плотного загорелого г-на Лассаля, нового главы семьи. И маленький Андре опять пожелтел, исхудал и стал грустным.

Теперь он выздоровел. Он любит свою няню, как любил прежде мать. Он не знает, что у няни есть обожатель.

— Сколько вашему мальчику, сударыня?

Мать глядит на своего сынка, как глядят на часы, чтоб узнать время, и отвечает:

— Пьеру? Два года пять месяцев, сударыня. Можно было бы с таким же успехом сказать: два с половиной года, но ведь Пьер очень умен и проделывает кучу удивительных для своего возраста штук, вот мамаша и боится, как бы другие матери не стали ей чуточку меньше завидовать, если она чуточку прибавит ему возраста и тем самым чуточку умалит в их глазах его гениальность. Есть и еще одно соображение, почему ей не хочется, чтобы ее Пьера состарили хотя бы на один день. Так хочется, чтобы он подольше оставался малюткой, карапузиком. Она прекрасно понимает, что с возрастом он все меньше и меньше будет принадлежать ей. Она чувствует, что он постепенно уходит. Ах, неблагодарные малыши — всегда-то они стремятся вырваться на волю. Их рождение — это уже первая разлука. Что с того, что ты мать: у тебя только грудь да руки, чтоб удержать своего ребенка.