1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга. - Анатоль Франс

— Милый друг, у нас очень хорошенькая дочурка.

А она отвечает мне примерно то же, что ответила г-жа Примроз[269] своим соседям на подобный же комплимент:

— Друг мой, Сюзанна такая, какой ее создал бог: если хорошая, то и красивая.

И говоря это, она обволакивает Сюзанну долгим, чудесным и ясным взглядом, и всякому становится понятно, что под опущенными ресницами ее глаза сверкают любовью и гордостью.

Я настаиваю, я говорю:

— Согласись, что она очень хорошенькая.

Но у матери есть целый ряд причин не соглашаться со мной, и я их знаю лучше ее самой.

Ей хочется еще и еще раз услышать от других, что ее дочурка прелестна. Она считает, что самой говорить об этом неудобно и неделикатно. А главное, — она боится оскорбить какую-то невидимую тайную силу, она сама не знает какую, но она чувствует, что эта сила притаилась во мраке и готова наказать детей за то, что их мамы так ими гордятся.

Да и какой счастливец не трепещет перед этим призраком, обязательно притаившимся в комнате за занавесками? Кто, обнимая вечером жену и ребенка, посмеет воскликнуть в присутствии незримого чудовища: «Дорогие мои, сколько счастья и красоты в нашей жизни!» И потому я говорю жене:

— Вы правы, милый друг, правы, как всегда. Здесь, под этой скромной кровлей обитает счастье. Тише! Как бы не спугнуть его. Афинские матери страшились Немезиды[270], этой вездесущей и незримой богини, о которой им было ведомо лишь то, что в ней воплощена ревность богов. Немезида… Увы!.. ее перст узнавали повсюду, ежечасно, в том повседневном и вместе с тем таинственном, что именуют несчастным случаем. Афинские матери!.. Я люблю представлять себе одну из них, баюкающей под стрекотанье цикад, в тени лавра, у подножия домашнего алтаря, своего нагого, как маленький бог, младенца.

Я воображаю, что ее звали Лизилла, что она страшилась Немезиды, как страшитесь ее вы, мой друг, и что, как и вы, она вовсе не стремилась унизить других женщин блеском восточной роскоши и хотела одного: чтобы ей были прощены ее счастье и красота… Лизилла! Лизилла! неужели ты промелькнула, не оставив на земле даже тени твоего образа, дуновения твоей чистой души? Неужели ты исчезла так бесследно, словно тебя никогда не было?

Мать Сюзанны прервала причудливую нить моих мыслей.

— Друг мой, — спросила она, — почему вы так говорите об этой женщине? Она прожила свой срок, как и мы проживем свой. Такова жизнь.

— Значит, по-вашему, душа моя, то, что существовало, может больше не существовать?

— Конечно. Я не похожа на вас, друг мой. Вы всему удивляетесь.

Она говорила спокойно, доставая ночную рубашку Сюзанны. Но Сюзанна решительно отказалась укладываться спать.

В римской истории этот отказ был бы увековечен, как черта характера, достойная Тита Ливия, Веспасиана или Александра Севера[271], но Сюзанну за этот отказ бранят. Вот она, человеческая справедливость! По правде говоря, Сюзанна желает бодрствовать вовсе не для того, чтобы пещись о благе империи, а только для того, чтобы порыться в ящике старого голландского комода, пузатого, с тяжелыми медными ручками.

Она нырнула в ящик, уцепилась одной ручонкой за комод, а другой захватила чепчики, лифчики, платья, натужилась и бросила все это к своим ногам, кряхтя и негромко, пугливо попискивая. Ее спина, прикрытая вышитой косынкой, до умиления забавна. Иногда Сюзанна оглядывается на меня, и выражение удовольствия на ее мордашке еще умилительнее.

Не в силах устоять, забыв о Немезиде, я воскликнул:

— Ну, посмотри на Сюзанну в ящике, что за прелесть!

Жестом, одновременно задорным и робким, Сюзаннина мама приложила палец мне к губам. Затем опять подошла к опустошенному ящику. А я продолжал свою мысль:

— Милый друг, Сюзанна восхитительна, потому что она что-то знает, и еще восхитительнее потому, что она ничего не знает. Ее неведение исполнено поэзии.

Тут мама Сюзанны улыбнулась и покосилась в мою сторону, что означало насмешку, затем воскликнула:

— Поэзия Сюзанны! Поэзия вашей дочери! Да ее приводит в восторг только кухня. На днях я застала ее на кухне, где она с сияющим видом смотрела на всякие очистки. Нечего сказать, хороша поэзия!

— Конечно, милый друг, конечно. Вся природа отражается в ней с такой совершенной чистотой, что для нее не существует ничего грязного, даже в корзине с очистками. Вот потому-то вы и застали ее на днях в полном восторге перед капустными листьями, луковой шелухой и головками креветок. Она была очарована, сударыня! Говорю вам: она с божественной силой преображает мир, и все, что она видит, все, к чему прикасается, приобретает в ее глазах красоту!

Во время моей речи Сюзанна отошла от комода и приблизилась к окну. Мать взяла ее на руки. Был тихий, теплый вечер. Нежные кудри акаций тонули в прозрачных сумерках, а опавшие цветы белыми пятнами лежали на траве. Высунув из конуры лапы, спала собака. Вдали земля утопала в голубоватой дымке. Мы все трое молчали.

И тогда в тишине, в торжественной ночной тишине, Сюзанна подняла ручонку как только могла высоко и указала пальчиком, который еще не умела как следует вытянуть, на звезду. Пальчик маленький-премаленький то сгибался, то разгибался, словно манил.

И Сюзанна заговорила со звездой!

В речи ее не было слов, это был непонятный чудесный лепет, своеобразное пение, нежное и глубоко таинственное: то, что необходимо выразить младенческой душе, когда в ней отражается звездный луч.

— Потешная крошка, — сказала мать, целуя ее.

Вчера я повел Сюзанну в кукольный театр. Мы оба остались очень довольны; это как раз такой театр, как нам надо. Будь я драматургом, я писал бы только для кукольного театра. Не знаю, может быть у меня не хватило бы таланта, но во всяком случае такая задача не отпугнула бы меня. А вот придумывать громкие фразы для искушенных в декламации прелестных актрис Французской Комедии я бы никогда не посмел. Кроме того, театр, каким его понимают взрослые, для меня слишком сложен. Я ничего не смыслю в хитро сплетенных интригах. Я изображал бы страсти, да и то только самые заурядные. Это не годится для Жимназ, для Водевиля или для Французской Комедии, но великолепно подошло бы для кукольного театра!

Ах, вот где страсти естественны и сильны! И выражают их преимущественно при помощи палки. Палка бесспорно обладает огромной силой театрального воздействия. Благодаря ее вмешательству действие развивается с потрясающей энергией. Оно, можно сказать, неудержимо мчится к великой финальной «потасовке». Так называют лионцы, создавшие тип Гиньоля[272], грандиозное побоище, завершающее все пьесы этого репертуара. «Великие потасовки» неизменное и роковое явление. Это — десятое августа, это — девятое термидора, это — Ватерлоо[273].

Итак, я уже говорил вам, что мы с Сюзанной пошли вчера в кукольный театр. Разыгрывавшаяся пьеса несомненно кое в чем грешила: так я нашел в ней некоторую нелогичность, но это не мешало ей пленять умы, склонные к размышлению, ибо она давала богатую пищу фантазии. Я ее воспринял как пьесу философскую; изображенные характеры правдивы, и действие развивается энергично. Я расскажу вам содержание, как я его понял.

Когда занавес поднялся, перед нами предстал сам Гиньоль. Я сразу его узнал. Да, это был он. На широком, невозмутимо спокойном лице еще виднелись следы побоев, от которых нос у него стал приплюснутым, но обаятельное простодушие взгляда и улыбки не пострадало.

На нем не было ни саржевой хламиды, ни коленкорового колпака, на которые в 1815 году на аллее Бротто лионцы не могли смотреть без смеха. Но если бы кто-нибудь из тех мальчиков и девочек, которые на берегах Роны видели и Гиньоля и Наполеона, дожил до наших дней и пришел сюда, на Елисейские поля, еще раз перед смертью поглядеть кукольный театр, он сразу узнал бы знаменитую косичку своей любимой марионетки, — хвостик, так забавно болтающийся на затылке у Гиньоля. Остальные части его костюма — зеленый фрак и черная треуголка — соответствовали старинной парижской традиции, согласно которой Гиньоль нечто вроде лакея.

Гиньоль взглянул на нас своими большими глазами, и меня тотчас же пленила его беззастенчивая наивность и явная душевная простота, при которой порок кажется невинным. Да, это был он, и по выражению лица и по духу, тот незадачливый Гиньоль, образ которого так оживил своей выдумкой дядюшка Мурге из Лиона. Я так и слышу, как Гиньоль отвечает своему хозяину, господину Канезу, упрекающему его в том, что он своей болтовней нагоняет на всех сон:

— Вы правы. Идемте спать.

Наш Гиньоль не произнес еще ни слова; только хвостик болтался у него на затылке, а уже все смеялись.

Его сын Гренгале пришел за ним следом и с непринужденной грацией боднул его в живот. Зрители не возмутились, нет, они так и покатились со смеху. Такое начало — верх искусства! А если вам непонятно, почему подобная дерзость имела успех, я объясню: Гиньоль — лакей и носит ливрею, Гренгале, его сын, носит блузу, он ни перед кем не угодничает и ни на что не годен. Такое превосходство позволяет ему пренебрегать отцом, не нарушая приличий.