Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Каюсь, дядюшка!..

– Кайся, злодей!

– Я, дядюшка, с утра приехал…

– С утра! – взревел Афанасий Андреевич и хотел было пойти на Глинку медведем, но такой экспромты не могла стерпеть за столом тетушка Елизавета Петровна.

– Athanas! Devant les gens!

Застигнутая вихрем событий, Елизавета Петровна все еще не могла понять происшедшего в зале. Под общий шум она только все чаще прибегала к черепаховому лорнету.

– A voilá ça! – восклицала тетушка, разглядывая Мишеля.

Но племянник был все тот же, и никак нельзя было понять, почему снова обнимает его безжалостный Athanas.

А дядюшка Иван Андреевич тоже глядел на Мишеля так, будто видел его впервые.

– Кто бы мог вообразить, маэстро, – допытывался он, – откуда ты взял этакие нюансы в репризе?

Но отвечать Ивану Андреевичу было бесполезно, потому что дядюшка, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Кто бы мог вообразить, этакое maestoso![43].

Ничто не могло исправить дядюшку Ивана Андреевича: ни семейные фуги, ни просроченные проценты. Стоило почуять ему истинного артиста – и снова горела ненасытная его душа.

– Признаюсь, маэстро, – сказал дядюшка Иван Андреевич, разобрав все оттенки в сыгранной увертюре, – признаюсь… – и опять не договорил.

– А я думала, Мишель, – прищурилась Софи, – что вы будете играть совсем другое, но я ошиблась. Ведь это был только Мегюль!.. – и при имени Мегюля она сложила губы в трубочку, потому что это очень ей шло.

– Милая Софи, если когда-нибудь я…

– А, может быть, вы только хвалились у господина Жеребцова, что будете компонистом? – невинно улыбалась Софи.

– Умоляю вас, ни слова! – тихо, боясь предательства Софи, сказал Мишель.

– Ma tante! – прозвучал за столом звонкий голоcок. – Скажите Софи и Мишелю, что за столом нельзя шептаться.

Расплатившись сполна с Мишелем, Евгения Ивановна попрежнему с видом святой добродетели сидела за столом.

К ночи Глинка уезжал из Шмакова по той самой дороге, по которой когда-то увез первых собственных варакушек. Вековечные пихты молча расступились перед коляской, открывая вид на сонное озеро. Далеко в поле полунощничал чей-то одинокий костер.

Глинка ехал и чувствовал в сердце непроходящий хмель. Этот хмель не оставлял его с той сладкой минуты, когда на тайной сыгровке с оркестром после долгих усилий ему подчинились все инструменты. И от этих воспоминаний его сердце забилось еще сильнее, чем бились когда-то в клетке варакушки-новоселки.

Молодой человек забылся в дрёме и проснулся на резком повороте. Оркестр все еще звучал в его воображении, словно музыканты были расставлены за каждым придорожным деревом. Он прислушался и удивился: музыка, которую исполняли неведомые музыканты, была вовсе не та, которую он играл в Шмакове из Мегюля.

Коляска катила к Новоспасскому, лес давно кончился, но музыка не прекращалась. Уже лошади бойко стучали по новоспасской плотине. Он прислушался еще раз: все те же неведомые звуки.

– Неведомые? – вслух спросил себя молодой человек и сам себе ответил: – Даже очень ведомые, только ты, неуч, не можешь выразить их!..

Глава шестая

Если бы знала нянька Авдотья, кто гостит в Новоспасском, ни за что бы не отлучилась к святым угодникам Фролу и Лавру на всенощное стояние в Лучесы. Нипочем не попутал бы няньку такой грех, если бы ведала она, что уже затребованы в Новоспасское почтовые кони и вот-вот умчат Михайлушку на Кавказ…

Но ничего не знала про то старая нянька. Отстояла она всенощную в Лучесах, не торопясь побрела из церкви и, повстречавшись у околицы с утренней зарей, стала умываться у ручья.

Умывается нянька студеной водой, а внучка ей с огорода машет:

– Бабка, а бабка! Тебя в Новоспасское кличут! Кучер приезжал, ей-ей, на паре, бабка!

– Наказывал что? – опросила Авдотья и почувствовала, как от волнения млеют ноги.

– «Черти, грит, твою бабку носят… носят ее, шелапутую, черти…» Слышь, бабка?.. «Барин, грит, на воды отъезжает!..»

– Христос с тобой, Аксютка, на какие воды?

– На кипучие, бабка, во страсть!..

И думала Аксютка, что перепугается бабка да со страху на печку залезет и никуда от внучки не уйдет. Авдотья же только лапти переобула – и в путь.

– Хозяйствуй, разумница, завтра вернусь!..

Смотрит Аксютка с крыльца и дивится: не то сама бабка идет, не то ветер ее несет. Нет Авдотье Ивановне дороги короче той, которая в Новоспасское бежит. И легче дороги тоже нет. Отмерила Авдотья версту: «Владычица премилостивая, неужто не застану? – Отмерила вторую: – Смилуйся, царица небесная, хоть на малое погляденье Михайлу задержи!..»

В Новоспасском перед домом стоял дорожный экипаж, но кони запряжены еще не были.

Крестясь, пробежала Авдотья к людскому крыльцу, поднялась в верхние покои, и не обмануло ее сердце: в детской нашла своего питомца.

– Михайлушка, – сказала нянька и опамятовалась; поклонилась по обряду, коснувшись рукой пола: – На многие лета здрав будь, Михайла свет Иванович!..

Руки дрожали у нее, и она никак не могла отдышаться от ходьбы.

– И во сне ведь беспрестанно тебя вижу!

– То-то что во сне, – ворчал он, целуя няньку, – оттого и меня чуть было не проспала. Спасибо хоть напоследок отыскалась, старая!.. – Он еще поворчал, чтобы скрыть глубокую нежность, и затем поднес ей столичные обновы: – Это тебе, нянька, на расхожий сарафан, это – в праздники ходить, а это, – и он показал ей цветастую материю, – это, нянька, внучке твоей!

– Неужто и ее помнишь? Неужто и Аксютку не запамятовал?

– А в чем же ей под венец итти? – Питомец глянул на няньку веселым взглядом: – Боюсь только, не опоздали ли обновы?

И засмеялись оба, да так, что цветастее Аксюткиных венчальных уборов был душевный смех, заполнивший былую барчукову детскую.

Слово за слово перебрали людские дела и Авдотьины заботы, все бывшие девишники и будущие свадьбы. Авдотья Ивановна счетом перечла всех калик перехожих, что побывали в Новоспасском, а хозяин дальше выспрашивал:

– Волочебники были на святой?

– Приходили, милый!

– Рассказывай!

Какой в детстве был, такой и остался: на песни неуемный…

Пришлось Авдотье Ивановне по порядку вспомнить, какие славословия пели волочебники, а потом на новые причеты и заговори повернуть.

– Только от голодухи, Михайлушка, видать, нету верного слова. Слыхал, поди, как люди маялись?

– Еще в Питере слыхал, только там мало думал, а теперь знаю. Помощь-то была ли?

– Как тебе сказать? Наши, новоспасские, спасибо папеньке твоему, обернулись, а окрест люди мякину ели… Ты Лукерью-песенницу помнишь?

– Из ближнего Починка?

– Она самая. Ведь первая на песни!

– Как первая, а кузнец?