Рождение музыканта - Алексей Новиков

Если бы Мишель мог рассказать Наташе, что в этом слиянии неслиянных голосов и рождалась музыка, законов которой не знает ни один петербургский музыкант, – вот удивилась бы новоспасская песельница! А Наташа все пела и пела и даже жмурилась от удовольствия. Она выводила подголосок и то поджидала няньку, то возвращалась к ней, а потом снова бросалась вперед…

Глава седьмая

Путешественник положил себе только день отсрочки, а между делом проскочили еще сутки… Надо было, наконец, ехать.

Евгения Андреевна благословила сына у себя в спальне, а на проводы выйти не смогла. Глинка еще раз поднялся в детскую, словно оттуда начинались все его пути. У заветной печки все так же стояла памятная скамеечка, и разбитое фортепиано все так же нежилось в углу, подставив солнцу старые косточки. «Странствия» стояли на полке, и под крышками переплетов ходили волны: «Эй, капитан, поднять паруса!..»

Глинка взял футляр со скрипкой и побежал к экипажу. Сестры на ходу забрасывали его последними наставлениями.

– С каждой почтой пиши, Мишель! – говорила Поля.

– И мне, братец! – перебивала Наташа.

– И мне! И мне!..

У экипажа градом посыпались поцелуи. Братец Женя едва успел протиснуться между Машенькой и Людмилой и забрался на подножку. В это время вскочил в коляску и сам путешественник, а Поля заботливо перевязала ему шарф…

– Еще назябнешься до Горячих вод!

Холодный дождь встретил коляску за поворотом дороги.

– Илья! – крикнул, высунувшись из коляски, Глинка. – Опусти фартуки! – и снова юркнул вглубь.

Но весна-озорница, набрав снегу целые пригоршни, ловко метала им под опущенные фартуки, слепила глаза коням и пела такую вихревую веснянку, что пристяжная только удивленно пряла ухом да жалась к кореннику.

Глинка забился в дальний угол и слушал, как переговаривались на козлах люди.

– Грехи! – вздыхал повар Афанасий, полагая, что барин давно спит. – И куда его несет нечистая? – Афанасий натянул дождевик и строго глянул на Илью: – Как думаешь, до места доедем?

– Коли барин Иван Николаевич приказал, как не доехать? – отвечал Илья.

– Ладно бы так! – Афанасию, видимо, и хотелось поверить, но сомнения брали свое: – Ведь далече, говоришь?

– Кому как! – сквозь шум ливня откликнулся Илья, немало ездивший по барским посылам. – Ты Харьков-город знаешь?

– А на что он мне? – почему-то обиделся Афанасий.

– Тебе бы, темноте, вокруг плиты ходить! – кольнул повара Илья, гордый собственным превосходством. – Как за Харьков-город повернешь, тут он и есть, Кавказ.

– И ладно бы так, – снова отдался успокоительным надеждам повар и опять насторожился: – А к чему бы там горячие воды? Впрямь такие текут или господа брешут?

Коляска неожиданно резко наклонилась. Разговор потонул в присвистах и криках, обращенных к коням. А когда кони благополучно вытянули коляску из колдобины, с козел снова донесся голос Ильи:

– Насчет горячих вод, конечно, сумнительно. Доедем – поглядим…

– Нечего и глядеть, – мрачно перебил Афанасий, придя к какому-то окончательному убеждению. – Не станет господь зазря воду греть! – И вдруг осерчал неизвестно на кого: – Сам, чорт, грей, коли надо!..

Возражений от Ильи не последовало, но Афанасию от этого легче не стало.

– А какие там народы проживают?

– Известно какие, кавказские!

– Ишь ты!.. А как думаешь, карася у них можно к столу добыть?

Илья не ответил: то ли задремал, то ли карась показался ему не стоящим внимания.

Но мысль Афанасия упорно обращалась к кавказским народам:

– Живут, прости господи, а как живут – не поймешь! Может, и дичи у них нету?

– Ну, ну, наддай! – прикрикнул Илья. – Не кислое молоко везешь!..

И снова потянулись версты, а на дорогах все еще озорничали шалые веснянки.

Только за Орлом, когда переехали Оку, снова повеяло горячим, уже майским теплом. Когда Глинка, проснувшись, выглянул из-под фартуков, кругом, как на театре, все переменилось. На смену березам теперь встали при дороге кряжистые дубы, наряженные в караул еще при светлейшем князе Таврическом. Проехала по шоссе дорожная коляска, облепленная грязью, – залюбовался на часовых в зеленых кафтанах новоспасский путешественник, а прошел еще день, и последние березки, передав путнику прощальный привет, исчезли из глаз.

В садах, сбежавшихся к дороге, цвела вишня и белели мазанки. Ввечеру, когда солнце ласкало их прощальным лучом, хаты вспыхивали нежным румянцем и торопливо прикрывали ставеньки, а поутру, проворно умывшись в росах, снова вставали у дороги белые, как снег.

Можно путешествовать от города к городу, от почтовой станции до придорожной корчмы. А можно ехать и от песни к песне, если правду говорит нянька Авдотья, что песня своего человека везде разыщет.

То покажется ночью, что поют на дорогах древние гайдамаки и не зарницы, а люльки их вспыхивают в ночной синеве. То почудится, что казачество, собравшись у костров, песней поминает лютую годину, и слезы медленно текут по седым усам.

Но не слезами жить Украине. Не для того собирала песня казацкую славу, не для того копит она силу народную и через тучи вперед глядит.

Давно уже проводила новоспасского путника последняя береза, а глядишь, вдруг прозвучит между вишневых садов залетная ямщикова песня, зачатая, может быть, под Новгородом или на Владимирской заставе; а где-нибудь на попутном селе или выселках вдруг по керженскому или поморскому обычаю взыграет подле мазанки древний российский напев. То обгонит дорожная коляска калик перехожих и долетит до путешественника духовный стих, то встретятся идущие к Москве обозы. Странствует Русь, и странствует с ней песня-посошок.

Все дальше от новоспасской родины отъезжает дорожная коляска Михаила Глинки, а он перебирает в уме песенные встречи. Старым знакомым песням улыбается и снова тянется к новым, неслыханным еще голосам.

И хотя далеко еще было до Харькова, все больше попадал под песенное очарование путник и все чаще приказывал останавливаться. Попутчики на Горячие воды в крайности подождут его, а он в дороге такие попутные голоса встретил, без которых трудно, пожалуй, будет ему жить.

Правда, слыхал эти песни Михаил Глинка и в Петербурге, когда певал их благородный пансионер и славный гайдамак Микола Маркевич или рассказывал о них суматошный Сен-Пьер. Но только теперь, когда путешественник сам услышал эти живые голоса рядом с вишневыми садами и мазанками, только теперь открылись у него глаза. Словно бы вдруг распахнулись в хате ставеньки и глянула на дорогу загорелая дивчина: «Езжайте до нас, паничу!..» И опять не поймешь, то ли в воздухе все еще звенит, замирая, песня, то ли у дивчины чуть дрожат лукаво опущенные ресницы? Долго смотрит на нее из коляски путник, пока не затеряется хата между соседок, и снова раздумывает беспокойный человек: откуда столько проворства у здешних песен? Не от вишенного ли первоцвета набирают они свою чистоту?