Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Отдохнул, друг мой? – встретил сына Иван Николаевич и крепко его обнял.

После Ивана Николаевича Мишель перешел в объятия матушки, и когда замедлился, целуя родные руки, сестры, начиная с Поли, повисли на нем и справа и слева.

– Бедокурщицы, ну, не бедокурщицы ли вы? – смеясь, выговаривал дочерям Иван Николаевич. – Отпустите его к столу!

Завтрак был сервирован парадно, и сам батюшка Иван Николаевич поднял первую чару:

– Будь здоров и счастлив, друг мой!

Счастлив путник, остановившийся под родимым кровом, когда сызнова глянет в материнские глаза. Счастлив он, когда в радостной встрече черпает новые силы для будущих дорог. Пусть шумит вокруг молодая поросль, отмечая бег времени. Пусть и сам путник подивится быстроте того бега. Где, как не в отчем доме, обретет он мир и покой?..

Мишель сидел за столом на привычном месте, по правую руку от матушки.

«Какая славная девица вышла из Поли!» – подумал, любуясь сестрой, Глинка и перевел глаза на Наташу.

– А сколько ж тебе лет?

– Четырнадцать исполнилось, пятнадцатый пошел! – ответила Наташа и зарделась…

Расспросам и рассказам не было конца.

Батюшка полюбопытствовал было насчет дипломатических занятий с господином Линдквистом, а матушка тотчас заинтересовалась, был ли Мишель у петербургских медиков. Глинка спрашивал о няньке Авдотье, а Наташа рассказывала ему о деревенских свадьбах.

– Кстати, друг мой, – сказал Мишелю Иван Николаевич, – уведомляют меня попутчики твои, что через неделю выезжают они из Смоленска на Харьков.

– Через неделю? – переспросил Мишель и прикинул: на побывку дома оставалось не более трех дней. А ведь он чуть совсем не забыл о предстоящем вояже.

Спасибо батюшка все предусмотрел. Для поездки на Горячие воды был назначен расторопный дворовый Илья и повар Афанасий, а люди уже зашивали в холст и рогожу дорожный припас…

Когда встали из-за стола, Мишель поднялся в Полину светелку. В открытое окно заглядывал ясень, торопясь похвастать первым листом. Куда ни доставал глаз, все везде зеленело: и парк, и луга, и дальние озими за Десной. Ветер поднимал на дорогах золотистую пыль и гнал ее вдаль. Дороги просыхали, будто кто-то наспех их сушил, а под навесом уже ладили к выезду батюшкину коляску.

Подле дома мужики тянули к острову паром. Молодой высокий мужик стоял на острове у самой воды. Он взмахивал руками и повторял мерным голосом:

– Тяни, тяни!..

Солнце путалось в мужиковой бороде, плескалось в Десне и, ударившись со всей силой в мокрый белый паром, пряталось в клейкой прибрежной листве. Воздух звенел неумолчным птичьим звоном, а в невидимой вышине кто-то вторил паромщику тонким, веселым голосом: «Тяни, тяни…» – и вдруг обрывал вприсвист: «Подтянись-сь!..»

– Как зарос остров! – не отрываясь от окна, сказал Мишель.

Поля посмотрела на него нерешительно.

– А ты знаешь, как он зовется?

– Откуда же мне знать, коли о нем ни в одной географии не пишут! А ты знаешь?

– Да… – Поля помолчала, колеблясь, потом сказала тихо и убежденно: – Это Остров муз!

– Ну! – удивился брат. – Не ты ли придумала?

– Зачем же придумывать, когда я сама слышала!

– Слышала?

– Ну да, – кивнула Поля, – сама слышала, когда была там.

Мишель смотрел на сестру, все более заинтересованный.

– От кого же ты могла такое слышать?

– От самих муз… – Поля задумалась и сказала совсем просто: – Они там живут, только не всегда, конечно. Но непременно возвращаются сюда каждую весну…

Новое знакомство сестры не показалось странным брату, столько раз видевшему госпожу Гармонию, плывущую на золотом облачке.

– Полюшка, милая, я до таких историй большой охотник, пожалуйста, продолжай!

– А что же продолжать? – Поля глянула на остров, словно боясь спугнуть муз своей откровенностью. – Они слетаются сюда из разных мест и потом рассказывают обо всем, что повидали на свете. Если влюбленных настигла смерть, они плачут. Когда рождается любовь, они сочиняют стихи. Ведь так может быть, Мишель?..

Мишель молчал. В окно было видно, как паром, приткнувшись к острову, тихо покачивался. Может быть, с него только что сошли музы и исчезли там, где все еще шелестели потревоженные ветви?

– Кажется, твои гостьи уже прибыли, – улыбнулся Глинка и, вспомнив детство, хитро покосился на Полю: – Теперь твои музы стали и к музыке благосклонны?

– Да, – снова кивнула Поля, – они часто поют, только я не могу понять, о чем, Мишель! Кажется, о какой-то необыкновенной жизни, которая ничуть не похожа на нашу. – Поля посмотрела на него с надеждой: – Как ты думаешь, может быть такая жизнь?

В ее глазах светилась мечта, самая беспокойная из всех, которые слетают к людям в их вешний час. А брат стоял перед ней в затруднении. Он и сам не знал, есть ли на свете такая необыкновенная жизнь, о которой поют на острове музы.

– Может быть, ты хочешь поехать в Петербург?

– Ой, что ты! – испугалась она. – Я непременно там умру!

Она не хотела блистать на петербургских балах, и ее ничуть не интересовали туалеты. Пожалуй, она была склонна к стихам.

«Что могло бы это значить?» – размышлял Мишель. Потом он взял сестру за руку и спросил простодушно: – Может быть, ты влюблена?

– Что ты, что ты!.. – Поля в испуге отдернула руку. – Разве это может быть?.. И в кого?..

Так и не понял Мишель, о какой необыкновенной жизни мечтала Поля. Зато Поля узнала от него одну из тех печальных историй, которых ей еще не приходилось слышать от муз. Когда Мишель рассказал ей об изменнице-арфе, у которой так чутки были струны и так забывчиво оказалось сердце, он прочел в Полином взгляде боль и страдание.

– И она никогда ничего тебе не написала? – спросила Поля, тая надежду, что повесть о любви не может кончиться разлукой.

– Нет.

Тогда Поля обняла брата и поцеловала.

– Мишель, подумал ли ты о том, что письмо могло затеряться? – И, ласково прижавшись к брату, она прошептала: – Но она напишет тебе новое письмо, гораздо лучше прежнего!..

Они долго просидели в светелке, заключив дружбу.

Неизвестно, что нашел на родине Христофор Колумб, возвратясь из странствий. Михаил Глинка в своих странствиях ничего не открыл, зато первый берег, на который он вступил, вернувшись, оказался Островом муз.

Может быть, и обетованная земля лежала здесь же или совсем неподалеку. Только перенеси в музыку это бездонное небо, эти проворные облака, отраженные в Десне, умести на нотных линейках эту вечернюю тишь да подслушай, как в лугах замирает песня, и если собственное твое сердце забьется, а слезы обожгут глаза, тогда какой же иной музыки тебе искать?

Было совсем поздно, когда, обойдя парк, Мишель вернулся в детскую.