Эта гиблая жизнь - Коллектив Авторов

«Что он делает? – вяло подумалось ей, но вся эта спешка, необходимость работать, укладываться в определенные часы, – куда-то пропали. Было лишь чье-то горячее дыхание возле виска, шеи... – Подруги советуют: пусть жизнь течет сама по себе. Как это? Нужно делать то, что хочется, и не делать того, чего не хочется? Но это можно лишь в отпуске...»

Горячий поцелуй вдруг ожег ее шею, и голова ее закружилась.

Дверь открылась, и в кабинет шагнула бабушка-австриячка. То, что она увидела – если она только успела что-то заметить, – не произвело на нее никакого впечатления. По-крайней мере, речь она завела совсем об иных материях:

– В России, девочка, первый спутник сделали. Здесь люди талантливые и сердечные. Я легко сняла квартиру в Митино...

– Зачем вы бежали из Австрии, Федора Илларионовна? – почти простонал Степанов, стоявший уже на почтительном расстоянии от Вали.

– Там националисты, – ответила бабушка. – Так вот, сударь и сударыня вы мои! Шесть одеял, две перины пуховые, подушки – приданное детям, – где это все? Вторую неделю сплю без простыни! Но я верю в вас, девочка. Вы мне поможете.

– Конечно, – Валя встала с кресла и поспешила выпроводить русскую австриячку, – обязательно помогу. Сегодня пойдете на повторный досмотр.

– Молодой человек, у меня кончилась «Ява», – сказала бабушка, оглядываясь. – В буфете нет. У вас есть «Ява»?

Оказавшись в коридоре, Валя поняла: сегодня работы уже не будет. И возвращаться назад, в свой кабинет, сил не было. Расслабленная, словно в забытьи, все еще чувствуя в теле некую истому, она пошла по коридору в сторону кафе. Потом вдруг вспомнила, что уже время оперативки, о которой она совершенно забыла.

А вокруг кипела жизнь.

– Что это? Что? Утром никто не помнит, что было вчера, отказываются от своих слов, – шептал маленький поляк Рихард, бегая по узким коридорам, обливаясь потом. Очень бледный. Он бегал уже давно, и все привыкли к его бегу, и никто внимания уже не обращал на его мельтешение. Лишь изредка кто-нибудь провожал взглядом его сухую стройную фигурку, ладно упакованную в светлый костюм, и сакраментально изрекал: «Таможня не дает добро». – Мне нужен Трубников. Говорят, он ездил за документами в главный офис, – выходил из себя ошалевший поляк.

– Дима Трубников, – меццо-сопрано девушки-диспетчера звенело в ушах, – немедленно пройдите на рабочее место.

Дима, крепкий бычок, коротко стриженный, с массивным лбом, вышел из отдела валютного контроля, держа за горлышко бутылку шампанского, и встретился с Валей. Протянул ей сережку:

– На, отдай австриячке, инспекторы нашли. – Полусладкий мой, – сказала Валя, взяв находку, – у меня принтер не работает. Зашел бы, посмотрел.

– А монитор протирала? 

– Да.

– А по принтеру стучала? Да?! Ну, тогда не зна-аю... – и он хотел уйти, но к нему подбежал поляк.

– Извините, это вы Трубников?

Дима сразу отрекся:

– Нет. 

– Как «нет»? – На Рихарда было тяжко смотреть: очки сползли на нос, глаза блестели нездоровым лихорадочным блеском, и с него градом катился пот. Накануне он впервые за много дней принял душ, приободрился, забегал еще быстрее и... простыл. – Кто это был? – спросил поляк, когда Дима скрылся в брокерском отделе.

– Трубников, – призналась Валя, и ей стало ужасно стыдно. Правда, ненадолго; из столбняка ее вывел голос Федоры Илларионовны:

– Я очень люблю Россию. Мы всей семьей читали Пушкина и Лермонтова...

Валя прошла в совершенно прокуренное фойе. «Гитарист» уже был здесь.

– А Достоевского читали? – спросил Степанов.

– Нет, – ответила ему бабушка.

– Не любите? Нет.

– Странно, что вы из Австрии. Я знаю лишь одну страну, где его не любят. Это Израиль.

– Вы антисемит? – живо поинтересовалась австрийская бабушка.

– Что вы! Разве может интеллектуальный человек... – Степанов решил уйти от скользкой и неприличной темы. – ... А вы все-таки надеетесь получить свои... мебеля сегодня?

– До заката солнца буду сидеть, – бабушка вздохнула и потеребила ухо, с которого пропала сережка. – На старинном зеркале трещина. Стульев нет, теперь еще и сережка.

– А почему вы сняли квартиру, а не купили? – спросил кто-то.

– Я везла деньги на квартиру. В Польше их украли. А потом, ночью, судари мои, меняли колеса у вагонов. Нас вывели в темноту и повели. Я думала, расстреливать, – старушка вдруг всхлипнула.

По коридорам опять разносится приказ разгневанной девушки-диспетчера:

– Дима Трубников, пройдите к своему рабочему месту.

– Давайте все-таки Диме денег дадим, – вновь загорается старой идеей Степанов, совершенно не стесняясь присутствия Вали.

– Не смеши людей, – советует общественность. – Хоть двести, хоть триста дай, не поможет. Будет тут снами стоять. И без него тесно.

– Знаете, как это называется? Абулия, – щегольнул «гитарист» словечком.

– Что еще за абулия?

– Означает «безволие», – объясняет Степанов, – патологическое нарушение психической регуляции действий. Это когда ни к чему руки не лежат. Заточены, вроде, правильно, а не лежат... Вот вы, бабушка, зря Достоевского не любите. Его нужно было полюбить еще до приезда в Россию. Знали бы принципы «нечаевщины».

– Принципы чего?

– «Чем хуже, тем лучше». Типично...

– Ну, вы и тип, молодой человек, – бабушка с улыбкой вгляделась в лицо Степанова: – Зачем вы так? Здесь все есть, я же вижу. И магазины, и эти... палатки, в них все продается. А вот в Австрии из домов людей выселяют, с вещами – во двор. Потому что неавстрийцы.

За всяким заявлением бабушки – всеобщее молчание. И в нем не столько сочувствие, сколько недоверие, и, прежде всего, неприятие русского романтического патриотизма закордонной старушки.

«Федорино горе», – подумала Валя.

– Пенсия у вас была?

– Пятьсот долларов, за мужа получала. Он в американской фирме работал. Умер. Пенсию сюда переведу.

Вновь пауза. Никто не верит, что Федора Илларионовна будет получать в России пенсию за австрияка, умершего по дороге на работу в американскую фирму.

И тут все обращают внимание на лейтенанта Комову.

Как они, все эти люди, ее воспринимают, думает Валя? Наверное, видят строгую, неприступную, в новенькой – с иголочки – зеленой форме. Олицетворение пограничной вежливости и офицерского благородства? Все может быть...

Она молча плавным жестом кладет на столик перед Федорой Илларионовной серебряную, весьма замысловатой формы, – сережку.

Если сказать, что ее, Валино намеренно элегантное, как взмах крыла, движение, и сам факт – поражают всех, – это ничего не сказать. Грандиозность момента отразилась в каждой морщинке лица бабушки, а помещение между закрытыми наглухо окнами заполняются шумом, и, кажется, сразу становится жарче и тесней. Ясно: произошло что-то необъяснимое. Каждый прочувствовал необычайность момента и мгновенно проникся им. И разом заговорили. Австриячка, никогда ранее не бывавшая на земле предков, поднимается, достает из потертой сумочки новенький российский паспорт и со слезами на глазах раскрывает его, показывая общественности:

– Видите, я – русская, гражданка России. Смотрите, показываю. Мне лично посол говорил: «У России нет с Австрией договора о двойном гражданстве. Подумайте, что вы делаете!» А я сказала: «Отказываюсь. Я – русская!» – и Федора Илларионовна целует Валю Комову, лейтенанта таможенной службы корытовского терминала.

И в этот момент как будто все забылось: работа, проблемы, выцветше-салатовый флаг терминала... И эта самая всемогущая абулия дала трещину. Растворилось безволие, которое бывает в обществе, стране, мире – после пустого-пустопорожнего, опустошающего напряжения душевных и физических сил. Валя, и кто был рядом, даже Степанов, – ненадолго, возможно на несколько мгновений, – услышали почти забытый и теперь весьма смутный отголосок удовлетворенности, силы. Сердце каждого, и каждому по-своему, подсказало без патетики: вот, остановитесь, затаите дыхание; где-то здесь мы еще живы, присутствуем, дышим.

Но для Вали самое главное – глаза Степанова, благодарные, ласковые. И Валя даже почувствовала, что краснеет.

2

Предпраздничным утром брюки сковали Валины бедра черным блестящим панцирем, и она медленно плыла по коридору, поцокивая каблучками, притягивая взгляды мужчин. Валя подумала, что иногда изъяны фигуры действуют гипнотически и только завораживают мужчин.

– Кожаные брюки, – тихо и зачарованно сказал поляк Рихард. И этим было все сказано.

Вокруг, казалось, шла обычная терминальная жизнь. Клиенты изучали развешанные по стенам распоряжения, а в это время их декларации, акты и письма с паспортами импортных сделок изучались, мешками отправлялись в Москву, где сортировались, рассеивались, путались, терялись... В отличие от других рабочих дней, накануне 8 марта таможенникам и вовсе было не до клиентов: спрятавшиеся в своих кабинетах и отделах, они поздравляли женщин, как говорят клиенты – «грин-герлз», дарили цветы и подарки.