Киномания - Теодор Рошак

Найти церковь Товарищества альбигойцев оказалось не так-то просто. После долгой поездки теплым калифорнийским вечером я провел почти час в поисках адреса, который записал. Эрмоза-Бич был одним из дремотных прибрежных городков, которые большую часть года проводят в надежде, что на каникулы сюда заскочат тинейджеры — устроить несколько оргий, а заодно купить бутылочку-другую пива и хот-догов. Почти час я курсировал по одной из самых убогих набережных городка, где никто не делал ничего, чтобы недвижимость не падала в цене. По записанному у меня адресу располагалась дешевая лавчонка «Старинные и коллекционные вещи тетушки Натали». Лавчонка эта из кожи вон лезла, чтобы сойти за твою разлюбезную лавку древностей{326}, однако большинство вещиц, выставленных в витрине под выбеленными солнцем маркизами, выглядело как пожертвования Армии спасения.

Я прошел мимо этой лавочки три или четыре раза, прежде чем мне попался выцветший, написанный от руки указатель в заднем углу витрины. Он сообщал, что церковь, которую я ищу, находится сзади, то есть с тыльной стороны лавочки. Там за деревянной калиткой я увидел небольшой ухоженный садик, а в его центре — сооружение, какое можно встретить только в Южной Калифорнии: небольшое деревянное бунгало, прогнувшееся под лжеготическим фасадом, из недорогого фальшивого камня. На крыше разместилась до смешного приземистая и чуть наклоненная башенка. На каждом из ее углов восседали раскрашенные от руки горгульи, которые вполне можно было принять за отправленные в брак поделки студии Диснея. Застекленный щиток у калитки не слишком обнадеживающе извещал, что преподобный Сесиль Физер является Великим Архонтом товарищества, а Натали Физер — его Mater Suprema[42].

Я почти инстинктивно бросился спасаться бегством. Но слишком поздно. Когда я входил, колокольчик, прикрепленный к калитке, звякнул, и я был обнаружен. У входа в церковь появилась высокая седая женщина с лошадиным прикусом. На ней было белое платье до колен с серебряной оторочкой — в таком и Джинджер Роджерс, собираясь в Рио{327}, выглядела бы одетой слишком шикарно. Она улыбнулась мне широкой улыбкой, обнажив частокол длинных неровных зубов.

Вы пришли на проповедь? — спросила она из садика. Именно этот голос я и слышал по телефону — хрипловатый, хорошо модулированный и очень, очень английский.

— Да… — сказал я, потому что больше в тот момент мне было сказать нечего. Я явно прервал их церемонию. Из темной церквушки ко мне поворачивались любопытствующие лица.

— Как это мило! — сказала она, — Всегда приятно видеть новенького. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. Сесиль сейчас заканчивает.

Я надеялся приехать пораньше и провести быструю разведку: поболтать с тем, кто у них главный, выведать, что удастся (а я не рассчитывал, что удастся узнать много), а потом быстро исчезнуть, пока еще не начались никакие церемонии. Но мне не повезло. Я потратил слишком много времени на то, чтобы найти это место, а потому пришел в самый разгар лекции. Проведя меня, словно живой трофей, в полумраке по крохотной церкви, женщина в белом показала мне на свободный стул в первом ряду. Любопытствующие лица поворачивались по мере того, как я двигался по проходу, теперь они разглядывали меня с обескураживающим вниманием — неужели их полку и в самом деле прибыло. Там едва набрался бы десяток человек, из них только две женщины, и обе — старые. Очень старые. Я еще никогда не чувствовал себя так мучительно не на своем месте.

Женщина, которая снова оказалась рядом с проповедником, вероятно, была тетушкой Натали и самой Матер Супрема. «Сесиль сейчас заканчивает», как же. Двадцать минут спустя Сесиль все еще заканчивал. К этому времени у меня возникло убеждение, что он вернулся назад и теперь повторяет все для вновь прибывшего, чтобы мимо меня, не дай бог, не прошла ни одна жемчужина его мысли. Напрасное беспокойство. Говорил он довольно связно: грамматика, синтаксис — все на месте. Вот только смысла там не было — никакого. Хотя я и услышал много знакомого. Я уже достаточно познакомился с катарским лексиконом, чтобы узнавать темы и вариации; но ничто из прочитанного или услышанного мною попросту не имело никакого отношения к сколь-нибудь реальной действительности. Не помогло даже то, что преподобный сделал паузу, ради меня еще раз огласив тему сегодняшней проповеди. Ощущая себя глашатаем, объявляющим меню на этот день, он объяснил: «Мы рассматриваем третий сизигий{328} Огоадада». Катары увлекались такими глубокомысленными измышлениями. Я улыбнулся с выражением вежливого интереса. Это была ошибка: моя улыбка вдохновила его на продолжение анализа.

Великий архонт был маленьким человечком с кротким лунообразным лицом и выпученными водянистыми глазами за толстенными стеклами очков. Его плешь была оторочена клочковатой полоской белых волос, которые торчали над его ушами, придавая ему потешно-безумный вид. Как его жена, он был облачен в одеяние до колен, только не белое, а черное, из атласа, подвязанное на поясе серебристым шнурком. На шее висел мальтийский крест — на вид такой тяжелый, что вполне мог бы утопить кота. Крест неустойчиво балансировал на выступающем брюшке. Он тоже был англичанином, но говорил на таком кокни, что сочетание этого наречия улиц с высокопарными метафизическими рассуждениями производило довольно комичный эффект.

Он монотонно бубнил свое, а я принялся разглядывать интерьер церквушки. За преподобным Физером, стоявшим на своей кафедре, располагался небольшой безвкусно украшенный алтарь, облицованный плитками под мрамор. Алтарь был завален всевозможной утварью — вероятно, самыми ценными вещицами из лавчонки тетушки Натали: оловянный — с виду — канделябр, какие-то блестящие металлические чашечки и тарелки, несколько картин в рамочках с изображениями лиц, испытывающих блаженство экстаза, а в середине — большой мальтийский крест. Над алтарем красовались огромные буквы в ложноготическом стиле, слагавшиеся в слова Duo Sunt. Я знал эту фразу по своим изысканиям, она означала «есть двое» и служила фундаментом для доктрины катаров.

Я обернулся, чтобы увидеть другие элементы интерьера, на сразу же обнаружил, что крутить головой здесь нужно как можно незаметнее. Куда бы я ни обращал взгляд, передо мной оказывались улыбающиеся лица, вопросительно и внимательно меня разглядывающие. Несмотря на приветливое выражение, мне эти лица действовали на нервы. У всех на уме явно был один вопрос: «… и что же вам, молодой человек, понадобилось в этом собрании стариков?» Задавая себе тот же вопрос, я тоже им улыбался и отворачивался, зная, что вопрошающие глаза крохотной конгрегации остаются прикованными ко мне. Судя по тому, что мне удалось разглядеть уголком глаза, прорва колонн, сводов и контрфорсов на стенах и потолке внутри были намалеваны той же рукой, что раскрашивала жутких горгулий на башне. Эту церквушку вполне можно было принять за декорации, подготовленные для школьных съемок фильма «Король-бродяга»{329}. Освещение (гирлянда рождественских лампочек, протянутая вдоль лепнины — красные, желтые, пурпурные, половина — перегоревшие) каким-то образом было одновременно унылым и зловещим. Хотя в церкви и царил полумрак, я сумел разглядеть главное ее украшение: вдоль стен висели унылые, убогие холсты, написанные маслом, изображающие жертв и их мучителей. Каковы бы ни были доктринальные разногласия, разделившие Сироток бури и Товарищество альбигойцев, вкусы обеих сект склонялись ко всему мрачному и жуткому.

Наконец преподобный Физер сжалился и стал подводить свою исчерпывающую экзегезу к исполненной воодушевления концовке — я уверен, именно так он это и воспринимал. Он распростер руки и произнес:

— И опять, возлюбленные братья и сестры, стоим мы на пороге брачной залы. Сзади ждет нас Аполитрос[43]. Да ниспошлет нам Господь Абраксас благодать Духовного Союза.

Собравшиеся в один голос заключили: «Аминь!» Лекция после моего появления продолжалась примерно час, и теперь было около пяти. Однако служба еще не закончилась. За проповедью последовала молитва. Затем, пробормотав у алтаря короткое благословение, преподобный обернулся назад с серебряным потиром в руке. Все собравшиеся встали и торжественно направились к алтарю, где по очереди становились на колени, чтобы пригубить жидкости из потира. Миссис Физер тем временем подошла к небольшому органу в одном из углов церквушки и стала исполнять попурри из мрачновато-траурных мелодий. Орган приводился в действие педалью, которая своим скрипом перекрывала звуки, что вырывались из страдающих одышкой мехов. Играла она отвратительно, украшая свое исполнение пронзительными стаккато и арпеджио, более неподвластными ее негнущимся, пораженным артритом пальцам. Но в этой приторной какофонии навязчиво повторялся мотив, который представлял собой — я мог поклясться — скорбную версию песенки «Прощай, дрозд».