Киномания - Теодор Рошак

Шарки, Жанет и я покинули школу святого Иакова лишь в двенадцатом часу вечера. Теперь на заднем сиденье разместился Шарки, который слишком накурился, и доверять ему руль на неровной, петляющей дороге к берегу было нельзя. Я видел, что на Жанет наша поездка подействовала довольно сильно. Большую часть обратного пути она просидела в напряженной тишине, и ее погруженность в себя резко контрастировала с дурачествами Шарки. Он проводил время за одним из своих любимых занятий под кайфом: насвистывал мелодии известных хитов Марии Монтес. Наконец, проехав несколько миль в молчании, Жанет повернулась ко мне.

— Ведь это кино, которое мы видели, никогда не выйдет на экраны, — Она явно хотела, чтобы я обнадежил ее.

— Выйдет, выйдет, — сказал я, — Вырежут немного — и пойдет. А через пару лет его будут показывать в прайм-тайм на телевидении. К сожалению, эту ленту ждет большой успех.

Шарки, услышав наши замечания, просунул свою физиономию между двумя сиденьями.

— Классное кино. Классное! Ты ведь тоже так считаешь?

Я решил немного подразнить его.

— Как ты думаешь, Клер тоже сказала бы, что это классное кино?

Шарки произвел вялый скрипучий смешок.

— Бог ты мой, Клер! Вот уж она бесилась бы. Всю ночь без перерыва, точно тебе говорю. Ух, я бы ее привязал к креслу и заставил смотреть все от начала до конца, — Он злобно ухмыльнулся, — Ну, а ты-то что думаешь, старина? Тебе разве не показалось, что это класс? Мне показалось, что тебе так и показалось. Тебе не показалось, что это обалденно классно?

— В рамках определенной, особой критической категории фильм был превосходен, — ответил я.

— Чего это он там сказал? — спросил Шарки у Жанет, — Какая еще такая китическая кратегория?

— Ну, например, публичные казни, — сказал я, — Или линчевание. Когда толпа возвращается, они всем рассказывают, какое это было классное линчевание. Или как ацтеки. Может быть, по окончании своих ритуалов они говорили: «Классное было жертвоприношение. Кожа снялась просто-таки одним куском». Обалденно!

— Во Франции он провалится, — гнула свое Жанет.

— Ошибаешься, — сказал я. — Он понравится Виктору. Он всем понравится. Семиологам, деконструкционистам и этому, как его там — Вулколову… Помяни мои слова. На следующий год Саймон Данкл будет у всех на языке, как духи «Рив Гош».

— Но почему? — Ей и правда хотелось это узнать.

— Неверный вопрос, — поправил я ее. — Мы теперь спрашиваем: «Почему нет?» Почему не бойня, не мучительство, не рабство? Почему не кровавое убийство, и не геноцид, и не апокалиптические оттяжки и развлечения? Вот почему. Потому что Саймон Данкл — пророк от «почему нет». А мы с тобой первыми представим его миру, который давно жаждет о нем услышать.

Глава 23

Контакт

— Истребление катаров? Джонни, дружище, это просто черт знает какая история! Кровь и кишки, меч и огонь, пытки и бойня. Об этом можно только мечтать!

Фаустус Карстад был одним из светил Лос-Анджелесского университета — специалистом по Средневековью. Даже теперь, приближаясь по возрасту к отставке, он оставался всемирно признанным ученым, хотя и ходили слухи, что более молодые сотрудники его кафедры смотрят на него как на пережиток — историка, который берет горлом. Фаустус первым согласился бы с этими претензиями, не требуя никаких извинений. Он вполне отвечал такому определению: огромный персонаж фальстафовского типа с голосом, напоминающим иерихонские трубы. Переодень его, и он легко бы мог сойти за вождя викингов, к которому он с гордостью возводил свою родословную.

Благодаря Фаустусу в университете создавалась бодрящая хемингуэевская атмосфера — та же грубоватая мужская бравада, тот же острый глаз, чуткий к физическому совершенству. Глаз — именно что один. Правый. Другой, левый, остался на Окинаве, где, по слухам, он совершал поистине героические деяния. Повязка, закрывавшая пустую глазницу, заслужила ему среди студентов прозвищем Капитан Кидд{313}. Пиратство касалось не только внешности, но и его колоритной манеры читать лекции, в которых он никогда не упускал возможности посмаковать кровавые подробности. Предупреждение Карстада на первом занятии стало легендой. «Для истории, — грохотал он, — нужен крепкий желудок, по крайней мере для той истории, которой вас будут учить здесь. Имейте это в виду, те молодые леди, у которых завтрак может попроситься наружу. Насилие, тлен, преступления и много грязи — вот что такое средневековая Европа, и не верьте тем моим чистоплюям-коллегам, которые станут утверждать обратное. Темные века? Да, темные, как ад. Вот поэтому-то их и стоит изучать».

Даже в тот период, когда учебные заведения бурлили от антивоенной агитации, заявления Карстада имели вполне предсказуемое действие — он тут же становился самой притягательной личностью в университетском городке. Этому способствовала и репутация пьяницы и распутника, которая (к явному удовлетворению Карстада) оставалась при нем, хотя выход на пенсию был не за горами. Когда Фаустус впадал в актерский раж (например, предлагая продемонстрировать, как нужно правильно орудовать палашом, чтобы рассечь противника от шеи до поясницы), на его представление можно было продавать билеты.

Доктор Бикс говорил мне, что я не смогу найти надежной информации о его церкви. Возможно, так оно и было, только это меня не останавливало — я продолжал поиски. Не успел начаться осенний семестр, как я отправился на поиски Фаустуса, чтобы узнать как можно больше о катарах. Может быть, сказанное Фаустусом, по стандартам доктора Бикса, и было ненадежным, но внимание оно, безусловно, приковывало. Кровь прямо-таки застывала в жилах. А Фаустус от этого только больше распалялся. Перед тем как обратиться к нему, я смог получить общее представление об истории катаров. Помогли мне и книги брата Юстина, хотя они и дали только первый толчок. Я быстро стал копать глубже. Но ничто из найденного мной в сухих научных трудах, написанных на трех языках, не продвинуло меня в понимании вопроса так, как всего несколько часов беседы с Фаустусом.

— Это был первый холокост на Западе, — так он описал судьбу катаров, сразу же откликнувшись на мой вопрос с тем самым смаком, с каким всегда говорил о кровавых ужасах, — Чтобы найти в истории еще что-нибудь хотя бы отдаленно подобное, нужно перешагнуть через все эти века прямо к герру Гитлеру. Если бы Папе Иннокентию (хорошенькое имечко для такого человека!) и его прихлебателям дали волю, то на земле не осталось бы ни одного еретика{314}. Катары в те времена назывались альбигойцами по имени одного из их оплотов — Альби. Впечатляющая осада. Половина жителей вымерла от голода. Остальным устроили кровавую баню. У провансальцев на юге Франции была блестящая цивилизация, изнеженная, но блестящая. Рыцари, трубадуры и все такое — первый прискорбный шаг от здорового состояния дикости. К тому времени, когда святой отец и инквизиторы перестали защищать истинную веру, от этого места остались одни дымящиеся руины. Каркассон, Фуа, Монсегюр. Если вы поедете в те края сегодня, то повсюду увидите шрамы тех времен. Даже в Тулузе — колыбели куртуазности. Опустошение. Но почему вас это интересует, мой мальчик? Насколько я помню, студент-историк из вас был никакой.

Я надеялся, что он не вспомнит. Шел последний год моей учебы, и я, преодолевая нежелание, начал слушать обязательный курс — читал его Фаустус. Лекции, к моему приятному удивлению, оказались занимательными и к тому же были сдобрены остроумием и фирменной сангвинической чувственностью Фаустуса. Но в то время я был слишком поглощен исследованиями кино и уделял его лекциям минимум внимания. Перед угрозой провала на экзамене я стал умолять его дать мне свободную тему. Именно об этом он и вспомнил теперь, вероятно подозревая, что работа, которую я ему представил, была откуда-то списана. Он был прав больше чем на половину. Работа эта принадлежала в основном Клер — что-то о Жанне д'Арк — и имела больше отношения к фильму Дрейера, чем к реальной истории. Но сей труд тем не менее помог мне преодолеть это препятствие. Фаустус, смилостивившись, поставил мне «Си-минус»{315}.

— Я пишу статью об одном режиссере, — пояснил я, а потом, не очень заботясь о близости к истине, сделал кой-какие уточнения, которые, как мне казалось, могли возбудить его интерес, — Он собирался снимать кино о крестовом походе против альбигойцев.

— Собирался? Теперь? Я его знаю?

— Его звали Макс Касл.

— Никогда о нем не слышал. Это большой пробел в моих знаниях?

— Да нет. Немец. Снимал в тридцатые годы. Незначительная фигура. Я как бы открываю его заново.

— У него был хороший вкус. Давно уже пора снять большой фильм о крестовом походе. Демилль, Джон Форд… кто-нибудь в этом роде. Много действия, много крови. Сэм Фуллер. Вот настоящий мужской режиссер. «Штыки примкнуть!» — вы видели?{316} — Он издал хрипловатый смешок. — Хотя, возможно, вы и считаете, что это дерьмо.