Киномания - Теодор Рошак

— Это зависит от того, где размещаются принципы, не правда ли? — терпеливо сказал преподобный, — Например, если bonum[44] — это дух, то malum[45] — это плоть. Вы понимаете?

— Не очень.

— Каждая душа разделена. Война происходит внутри. Вы ведь понимаете? Если сама плоть, плоть…

— И это различие настолько велико, что из-за него можно убивать? — спросил я.

— Это единственное различие, ради которого стоит убивать. Но мы, конечно же, никогда…

— Ни в коем случае, — подчеркнула миссис Физер.

— Нам запрещено проливать кровь.

— До тех пор, пока… — напомнила ему миссис Физер.

— Конечно, до тех пор, пока не наступят Последние Дни.

Вряд ли имело смысл проходить дальше этот краткий курс для неофитов. В какой-то момент — я даже точно не заметил — мы оставили принципы мироустройства и перешли на алтей. Старуха с дребезжащей челюстью высказала восторженное замечание в адрес алтея, который миссис Физер выращивала в уголке сада. Преподобный использовал этот комплимент, чтобы напомнить всем и каждому о необыкновенных садоводческих талантах своей жены… и с этого момента разговор пошел обо всем понемногу. Значит, религиозные наставления на сегодня закончились. Я явно вытащил пустышку — стоило ради этого тащиться в такую даль.

Мне предстояло решить нелегкую задачу из области социального этикета. Как выпутаться из этой — теперь уже непоправимо абсурдной — ситуации, не обидев людей, которые, несмотря на всю свою бесполезность, были приветливы и участливы? Я пытался было на ходу состряпать какую-нибудь правдоподобную ложь, но тут мое внимание привлекла миссис Физер. Поначалу я подумал, что она наблюдает за самолетом, потому что в это время с небес доносился особенно мощный шум двигателей; так, по крайней мере, мне казалось, пока я не посмотрел вверх и не увидел, что никаких самолетов в небе нет. По всей видимости, лайнер скрылся за деревьями в соседнем саду, хотя его рев продолжал угрожающе сотрясать все вокруг. Мой взгляд вернулся к жене преподобного — она все еще смотрела вверх. Нет, она вовсе не смотрела. Глаза у нее закатились в глазницах так, что зрачки были вообще не видны, а на лице остались два зияющих белых овала. Все это выглядело так странно, что у меня мороз подрал по коже. Может быть, спрашивал я себя, ей плохо? Я уже готов был задать вопрос вслух, но тут женщина поднялась, открыла рот, испустила протяжный, пронзительный вой и рухнула на траву. Она лежала лицом вниз, сотрясаясь всем телом. И только тогда все прочие обратили на нее внимание.

— Ну вот, — сказал преподобный, — Гийемет с нами. Встанем в круг?

Я уже было поднялся, чтобы прийти на помощь миссис Физер, но тут почувствовал у себя на плече руку преподобного. Остальные с озабоченным видом передвигали стулья, рассаживаясь вокруг лежащей миссис Физер; в их движениях чувствовался отработанный автоматизм. Лишь я не стал частью кольца. Я бросил взгляд на преподобного — он указал на место для моего стула: рядом с собой. Выражение его лица было спокойным, даже проступало какое-то подобие вежливой улыбки. Пока еще ни один не сделал ни малейшей попытки прийти на помощь бедной миссис Физер, которая перевернулась на спину и вытянулась на земле — мне показалось, что у нее эпилептический припадок. В этот момент поднялся кто-то из мужчин, чтобы укрыть ее; он небрежно набросил на женщину плед и снова занял свое место. Судя по всему, никто больше не собирался оказывать несчастной помощь.

Пребывая в полном недоумении, я разглядывал лица сидящих в кругу. Все они теперь приняли молитвенные позы, устремив взоры долу и сложив руки на коленях. Только преподобный не сводил глаз со своей жены, корчащейся на земле, а руки его крепко держали нагрудный крест. Прошло еще несколько мучительных мгновений, пока миссис Физер давилась и пускала слюни, потом она начала говорить, хотя и произносила что-то несвязное. Язык походил на итальянский — мягкий, живой, но гласные были странными: протяжными, удлиненными и чуть гнусавыми. Она произносила слова этого искусственного (так я решил) языка, словно строчила из пулемета и голосом, который ничуть не напоминал ее собственный. Это был молодой, даже девичий голос с отчетливым музыкальным ритмом, хотя и аффектированный до безумия.

— В прошлой жизни, — услышал я рядом голос преподобного, звучащий так обыденно, будто он говорил о вчерашней погоде, — моя жена была Гийемет Тетаньер. Ее в тысяча двести сорок втором году казнила инквизиция в Монтайю. Ей было восемнадцать лет. Вместе с ней сожгли четырех членов ее семьи, а также около сотни жителей деревни. Их страдания были ужасны. Хворост был еще очень влажен и горел плохо, а потому они умирали медленно. Некоторые даже не погибли в огне. Этих удушили на гарроте.

Голос его на фоне мучительных стонов жены звучал так спокойно, что у меня кровь застыла в жилах. Если это был фарс, то довольно дурного вкуса, потому что страдания миссис Физер дошли уже до крайней точки. Или она только симулировала му́ку? В памяти у меня возникло слово «самовнушение» — удобная, разумная альтернатива объяснению преподобного, совершенно неприемлемому. Конечно, так оно и есть — обычное истерическое самовнушение. Я не очень хорошо понимал, что означают эти слова, но они помогали мне справляться — хотя и не без труда — с волнением. Происходящее не нравилось мне, очень не нравилось. А дело принимало еще более неприятный оборот. Кожа миссис Физер краснела на глазах и приобретала ярко-алый оттенок.

— Вы что — так ничего и не будете делать? — настоятельно спросил я.

— Это пройдет, — заверил меня преподобный. — Контакт никогда не длится дольше десяти-двенадцати минут. Миссис Физер, когда она придет в себя, не будет помнить пережитой боли. Видите ли, это знак всем нам, поучение для нас. Чтобы мы не забывали о страстях.

— Вы серьезно считаете, что в нее кто-то… вселяется?

— Нет, не вселяется. Мы называем это регрессией. Милостью Абраксаса некоторые из нас наделены даром возвращаться к своему прошлому «я».

И в самом деле, что это я так удивился?! Я вспомнил, что мне в моих изысканиях встречалось что-то о метемпсихозе. Это входило в символ веры некоторых катарских сект. Когда я спросил об этом у брата Юстина, он ответил, что мы вернемся к этой теме «в свое время». Больше этот вопрос никогда не поднимался, что меня вполне устраивало. Реинкарнация принадлежала к тем предметам, к которым я всегда относился с предубеждением. Такой линии я намеревался держаться и в будущем. Где-то в уголке сознания возникло короткое безмолвное проклятие: Черт бы вас подрал, Фаустус, попал я из-за вас к этим психам!

Хотя я и не переставал напоминать себе, что женщина пребывает в некоей разновидности истерического транса и, вероятно, ничего не чувствует, ее искусственные страдания становились все невыносимее. Более того, по мере того как неторопливо тянулось время, мои глаза стали играть со мной странные шутки. В сгущающемся сумраке вокруг ее тела словно бы собиралось тускловатое сияние, будто ее поглощало пламя. Я мог поклясться, что в какой-то момент кожа у нее начала пузыриться, трескаться, обугливаться. Я не выдержал и отвел взгляд. А бормотание тем временем продолжалось, становясь все более истеричным, подавляемый ужас рвался наружу.

— Она призывает истинного Бога, — сообщил мне преподобный таким тоном, словно комментировал какое-то зрелище, — Скоро Он возьмет ее смятенный дух под Свою милостивую защиту, а растленную плоть оставит погибать.

Хотя страдания миссис Физер становились все картиннее, мое внимание приковала противоположная моей сторона круга. Одна из женщин — миниатюрная Алтея, та, которая подавала чай, — развалилась на стуле, ее глаза закатились, рот раскрылся. У нее тоже установился контакт, и она заговорила голосом, непохожим на ее собственный. Разобрать, что она говорит, я не мог (а миссис Физер теперь только вскрикивала), но не сомневался: это был не английский. Несколько минут спустя еще один прихожанин вошел в транс — на этот раз мужчина. Говорил он достаточно громко, и я его хорошо слышал. Слова явно не были английскими, а представляли собой какой-то лингвистический винегрет.

Страсти миссис Физер нарастали, казалось, она была готова вот-вот взорваться. В этот момент ее вой приобрел какое-то новое качество. Она пела! Голос ее стал сильным и энергичным. Хотя слова были неразборчивы, я догадался, что это латынь. Но с еще большей уверенностью я мог назвать песню. Это был заунывный, гнусавый вариант мелодии, которую она наигрывала на органе — «Прощай, дрозд» — в минорном ключе. Пение все усиливалось, а потом резко оборвалось жутким рвотным кашлем. Глаза миссис Физер открылись, ее язык высунулся. Смотреть на это я больше не мог.