Политология революции - Борис Кагарлицкий

С другой стороны, точно так же, как не варварские нашествия были причиной краха Рима, а напротив, разложение и распад античного порядка предопределил успех варварских вторжений, так и судьба капитализма, в конечном счете, зависит не от нас. Старый режим сам себя разрушает. Вопрос в том, что и кто придет ему на смену. И в этом плане ответственность левых – чрезвычайна.

Вопреки сложившемуся за последние годы стереотипу, программная работа левых на протяжении XX века была достаточно плодотворна. Поражения, понесенные социалистическими силами в конце столетия, отнюдь не означают, что эта работа должна быть забыта, а ее «интеллектуальный продукт» выброшен за ненадобность. Поступая так, мы обрекли бы себя на повторение заново многого из того, что уже сделано, не говоря уж о воспроизведении многочисленных ошибок (кстати, опыт 1990-х показал, что; дружное осознание ошибок большевизма немедленно привело к массовому повторению менее «знаменитых» ошибок, совершавшихся в начале XX века другими течениями революционной мысли).

Считается, что Маркс и Энгельс ограничивались общими тезисами о направлении развития общества после победы труда над капиталом, оставив своим ученикам разрабатывать конкретную программу. Это связано с их неприятием утопий и различных мелкобуржуазных реформистских схем, типичных для ранних коммунистических и социалистических организаций. «Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ», писал Маркс.[573]

Однако в «Коммунистическом манифесте» мы находим связную программу «первых мер», которые должен предпринять пролетариат сразу же после взятия государственной власти. Эта программа является довольно умеренной (в частности, она, вопреки общей декларации того же «Манифеста», не предусматривает немедленной и полной ликвидации частной собственности на все средства производства). Речь идет о национализации средств сообщения, создании общественного сектора экономики и демократизации политической жизни. Именно эта программа стихийно исполнялась в середине XX века не только революционными, но и наиболее последовательными реформистскими левыми правительствами. Именно против нее была направлена в конце века волна неолиберальной реакции.

По сути, дела речь шла о создании плацдармов для Дальнейшего движения к социалистическому порядку. Пользуясь более поздним термином Льва Троцкого, в «Манифесте» Маркс и Энгельс дали первый набросок «переходной программы».

В начале XX века, когда вдохновленные марксизмом социал-демократические партии стали реальной силой в значительной части Европы, подобного наброска было уже недостаточно. Именно тогда Карл Каутский и другие идеологи II Интернационала берутся конкретизировать программные установки движения. Вершиной этой работы стала книга Каутского «Путь к власти», где описывались перспективы национализации, новые подходы к управлению и организации общества.[574] Эта работа оказала огромное влияние на всех марксистов того времени. Произведение Карла Каутского, оставалось практически единственным «учебником» для подготовки будущей революции – до тех пор, пока его не заменили практические рецепты советского, китайского или кубинского опыта. Даже Ленин, несмотря на политические разногласия с Каутским, не мог не воспользоваться рекомендациями данной книжки – следы этого легко обнаружить в еще одной классической работе: «Очередные задачи советской власти». Показательно, что проект, сформулированный здесь лидером Октября, выглядит гораздо умереннее того, что сами же большевики уже через год осуществляли на практике. Жизнь поломала многие схемы и вместо поэтапного осуществления социалистических принципов экономической организации поставила в порядок дня политику военного коммунизма. Именно поэтому «Очередные задачи советской власти» повлияли на дальнейшее развитие марксистской программной дискуссии куда меньше, чем написанная еще ранее (но более радикальная) работа «Государство и революция». До Ленина программный подход социал-демократии может быть определен как «парламентская демократия плюс национализация». Институты буржуазной демократии признавались незыблемыми, но они должны были дополниться демократией экономической, которая трактовалась как установление государственного контроля над крупнейшими монополиями, средствами сообщения и связи, финансовыми институтами. Поскольку государство, осуществляющее национализацию, является демократическим, уважающим все права и свободы граждан, опирающимся на их законное волеизъявление, демократический характер носит и национализация, воплощающая коллективную волю всего общества, или, по крайней мере, его большинства. Впоследствии социал-демократы критиковали Ленина с Троцким за то, что их государственный порядок не был формально-демократическим, а это ставило под вопрос и саму национализацию. Если государство не является легитимным органом власти, подчиненным народу, то и государственную собственность трудно без оговорок назвать общественной или социалистической. С этим, кстати, в общей форме соглашался и сам Ленин (именно потому никогда в теоретических paботах – в отличие от публицистики – не называл советскую Россию «социалистической»). Однако он, со своей стороны, доказывал, что механическое соединение буржуазного парламентаризма с пролетарской национализацией есть утопия, а конкретные формы политической организаций могут сложиться лишь в процессе классовой борьбы (под влиянием требований и инициатив самих трудящихся). Потому буржуазному представительному парламенту противопоставлялась прямая демократия Советов.

Увы, по отношению к демократии Советов история оказалась не менее жестока, чем к умеренным концепциям социал-демократов. Гражданская война привела к постепенной замене торжественно провозглашаемой власти Советов повседневной властью партийных комитетов в центре и на местах. Точно так же не пережил Гражданскую войну и другой, чрезвычайно важный демократический эксперимент 1917 года – рабочий контроль на производстве. Предприятия выжили лишь в жестком режиме централизованного управления, под контролем классово чуждых, но профессионально компетентных «буржуазных спецов». Однако крах демократических инициатив 1917 года вовсе не означает, будто подобные идеи в принципе обречены на неудачу всегда и везде. Они повлияли на дальнейшие теоретические поиски, они вдохновляли активистов всякий раз, когда в повестку дня вставало реальное преобразование общества – от Парижа 1968 года, до боливарианской Венесуэлы Уго Чавеса.

Конкретные условия России – отсталой страны, разоренной мировой войной и сотрясаемой войной гражданской, оказались несовместимы с идеалами рабочей демократии. В другое время и, возможно, в другом месте условия могут быть более благоприятны. Но не надо забывать и того, что кризис и крушение капитализма само по себе отнюдь не создают тепличных условий для реализации социалистической программы. Если радикальные левые оказываются где-то у власти, то это почти всегда означает, что предыдущий режим уже довел страну до ручки.

Большевистская революция дала человечеству бесценный, опыт общественных преобразований. Этот опыт достался дорогой ценой но именно этим он и важен. В конечном счете, понимание трагических ошибок и противоречий советской истории не менее ценно для левого движения, чем признание ее заслуг и не менее очевидных успехов. Дискуссия об «уроках Октября» началась еще при жизни Ленина, в его полемике с Розой Люксембург и Карлом Каутским, а затем была продолжена Троцким и Бухариным. Однако к концу 1920-х годов дискуссия закончилась. Обсуждение социалистической программы было закончено. Его должно было заменить некритическое изучение советского опыта.

Коммунистические партии по всему миру дружно прекратили программные дискуссии. Отныне коммунисты точно знали, что такое социализм. Это тот общественный порядок, который существует (и ли создается в СССР). Соответственно, если в СССР что-то есть или должно быть, это признак социализма. Если чего-то в СССР нет, то при социализме этого и быть не должно. Готовая «советская модель» давала ответы на все вопросы. Но по мере того, как левые за пределами Советского Союза узнавали правду о том, что представляла собой жизнь в стране «победившей революции», нарастало разочарование. С каждым годом все более очевидным становился разрыв между идеалом социализма и практикой советского государства.

Восторженное приятие «советской модели» сменилось критикой, но, как ни странно, это не сильно продвинуло вперед программную дискуссию.

В то время как троцкисты сосредоточились на спорах о классовой природе СССР (является ли сложившееся государство социалистическим?), недовольные коммунисты принялись за поиски новой готовой «модели», которую видели в каждой новой успешной революции – в Югославии, в Китае, на Кубе. Социал-демократия, окончательно отказавшись от обсуждения стратегических перспектив социализма, ограничивалась разработкой конкретных реформ. А компартии, сохранявшие верность Москве, втайне ожидали реформ в самой советской стране, что позволило бы скорректировать и сделать более привлекательной принятую ими «модель».