Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

...не безмятежное небо над нами – огромное зреймо КГБ – и мигнуло...

...ничем не припутан, на гребне девятого вала, в раздире лёгких от ветра...

...и сосморкано наземь собственное одинокое горделивое устояние главного редактора.

...не давая взнимку...

...под дёготный зашлёп .

...упрекали меня, что быстротою своего выскока я помешал...

...почтенный священник, под 80 лет, в череде молений грудно придыхает...

Неумело, разбросанно, нервно, в запуте прожил я на Западе свои первые месяцы...

Я ещё не представлял нынешней слабости эмиграции, её растёка этнического...

О Рое Медведеве он говорит, что тот:

...то и дело догадливо выпереживается перед властью.

О Твардовском – что он:

...ещё топырился по-курячьи в надежде отстоять своё детище от коршунов.

О присужденной ему Нобелевской премии, что она

...пришла и сравняла все ошибки нераскрыва .

О Троцком:

Какие они с Лениным разные – и как же злоспешно друг друга дополнили.

О редакторском даре жены:

Пристальность к тексту, меткий глаз, чуткость к любому фонетическому, ритмическому процарапу...

Эта собранная мною небольшая коллекция солженицынских языковых перлов могла бы быть большой и даже огромной. Не пожалев времени и трудов на выписку этих слов-уродцев из тридцати томов его сочинений, ими можно было бы заполнить сотни страниц, потому что они у него – не исключения, а правило. В сущности, этим вымученным, искусственным язком написана вся его зрелая проза. Не только романная («Красное Колесо»), но и мемуарная («Бодался телёнок с дубом...», «Угодило зернышко...»).

Во всяком случае, не рискуя ошибиться, с уверенностью можно сказать, что, раскрыв любую из этих его книг на любой странице, тотчас обнаружишь там несколько таких словесных уродцев.

Но собрал я эту коллекцию совсем не для того, чтобы уличить Солженицына в отсутствии того «слуха к языку», который Л. К. Чуковская почитала у него гениальным.

Собрал я её и вообще решил затронуть эту тему только лишь потому, что в основе этой – самой яркой – краски его литературного стиля лежит не такое или сякое (хорошее или плохое, недостаточное или искаженное) чувство языка, а всё та же энергия заблуждения .

Эта стилевая напряженность солженицынской прозы сильно затрудняет взаимоотношения автора с читателем.

Случай вообще не редкий в литературе.

Есть писатели, читая книги которых словно летишь по хорошо накатанной лыжне. А есть другие, до смысла едва ли не каждой фразы которых читателю приходится добираться, совершая некоторое, иногда довольно большое усилие. (И хорошо, если это усилие окупается.)

Усилие, которое читателю приходится преодолевать, вступая в общение с текстами Солженицына, не просто повышенно. Оно – чрезмерно.

У него к смыслу этих его словесных красот читателю приходится продираться по бездорожью. Через непродёр , как он сам выразился бы в подобном случае.

В этом тоже нет ничего необычного.

С таким же эффектом мы нередко сталкиваемся, читая прозу и стихи самых выдающихся русских писателей и поэтов ХХ века: Андрея Белого, Хлебникова, Платонова, Пастернака, Цветаевой, Клюева. (К стихотворным текстам последнего в двухтомном собрании его сочинений приложен даже специальный «Словарь местных, старинных и редко употребляемых слов», без которого современному читателю до смысла этих стихов было бы не добраться. Такой же словарь был приложен и к публикации клюевской «Погорельщины» в «Новом мире».)

Особенно трудно дается читателю (во всяком случае, давался, – сейчас это, кажется, уже не так) – Платонов.

Сам он однажды так высказался на эту тему в появившемся на страницах журнала «Литературный критик» коротком отклике на рассказ молодого Виктора Бокова):

У автора есть ещё то, что можно назвать творческим отношением к русскому языку. И есть способность преодолевать шаблон речи, способность совершенствовать и оживлять язык, но в таких его органических пределах, в каких это свойственно языку без сокрушения его природы, и в пределах, приемлемых для читателя.

(Андрей Платонов. Размышления читателя. М. 1980. Стр. 94)

Сам он эти пределы часто переступал. Но только лишь потому, что иначе не мог, иначе у него не получалось.

То же можно сказать о стихах и прозе Пастернака, которому не легко и далеко не сразу удалось удовлетворить свое стремление «впасть, как в ересь, в неслыханную простоту».

Такова же природа «трудности» языка и других названных выше писателей и поэтов. К любому из них можно отнести стихотворную реплику Булата Окуджавы: «Каждый пишет, как он дышит...»

Природа стилевых особенностей прозы Солженицына – совсем другая.

Он пишет так, как пишет, не потому, что иначе у него не получается, а потому, что убеждён (убедил себя), что ТАК НАДО.

И нельзя сказать, чтобы упорное следование этой своей УСТАНОВКЕ давалось ему легко.

Чтобы убедиться в том, что это именно так, заглянем в его письма и сравним их стилистику со стилистикой его прозы.

Но начнём с того, что сперва мы тот же опыт проделаем с письмами Хлебникова, Платонова и Пастернака.

ИЗ ПИСЕМ В. ХЛЕБНИКОВА

В. В. МАЯКОВСКОМУ (Баку, 18 февраля 1921 г. – в Москву)

Дорогой Володя!

В чернильнице у писателя сухо, и муха не захлебнётся от восторга, пустившись вплавь по этой чернильнице.

Эта истина новой Большой Медведицей господствует над нашим временем.

Я живу на грани России и Персии, куда меня очень тянет...

Снимаю с себя чалму Эльбруса и кланяюсь мощам Москвы.

В числах я зело искусил себя. И готов построить весну чисел, если бы работал печатный станок.

Но вместо сердца у меня какая-то щепка или копчёная селедка, не знаю. Песни молчат.

В. В. ХЛЕБНИКОВОЙ

14 апреля 1921 г.

Храбро, как лев, пишу письмо.

Знамя Председателей Земного Шара, всюду следующее за мной, развевается сейчас в Персии. 13/IV я получил право выезда, 14/IV на «Курске» при тихой погоде, похожей на улыбку неба, обращённую ко всему человечеству, плыл на юг к синим берегам Персии.

Покрытые снежным серебром вершины гор походили на глаза пророка, спрятанные в бровях облаков. Снежные узоры вершин походили на работу строгой мысли в глубине божиих глаз, на строгие глаза величавой думы. Синее чудо Персии стояло над морем, висело над бесконечным шёлком красно-жёлтых волн, напоминая о очах судьбы другого мира.